Версия 08:24, 31 октября 2012

Гипермаркет знаний>>Литература>>Литература 11 класс>>А. А. Фадеев. Биография. Творчество

Александр Александрович Фадеев (1901—1956) почти сразу же после появления «Разгрома» (он печатался в 1925—1926 гг., отдельной книгой вышел в 1927 г.) был признан достойнейшим продолжателем толстовской эпической традиции. Этот роман, обращенный к традициям отечественной классики, к общенациональной проблематике, роман не хроникальный, а сюжетный, с резко очерченными характерами, следует рассматривать в ряду истинно важнейших эпичеcких (или лироэпических) произведений, ставших классикой советской литературы: «Белой гвардии» (1924) М. Булгакова, «Тихого Дона» (I—2-я кн., 1928) М. Шолохова, «Хождения по мукам» (1920—1941) и «Петра Первого» (1929—1945) А. Н. Толстого, романов М. Горького «Дело Артамоновых» (1925) и «Жизнь Клима Самгина» (1925—1936), а также «Чевенгура» (1929) А. Платонова.

«Голос» Льва Толстого действительно слышен в «Разгроме», как ощутим и его проницательный, тщательно отбирающий детали «глаз». Достаточно сопоставить покорность судьбе раненого Андрея Болконского («Война и мир») на поле Аустерлица перед всесильным Небом, веру Кутузова в абстрактные всемогущие начала истории, в дух войска с психологическим состоянием Левинсона в «Разгроме» после отступления, строительства гати, отрыва отряда от белых, как проступает явное сходство интонаций, приемов замедленно-пристального раскрытия потока жизнеощущений героя:

«Увидел свой отряд, измученный и поредевший втрое, уныло растянувшийся вдоль дороги, и понял, как он сам смертельно устал и как бессилен он теперь сделать что-либо для этих людей, уныло плетущихся позади него. Они были еще единственно не безразличны, близки ему, эти измученные верные люди, ближе всего остального, ближе даже самого себя... Но он, казалось, не мог уже ничего сделать дли них, он уже не руководил ими, и только сами они еще не знали этого и покорно тянулись за ним, как стадо, привыкшее к своему вожаку».

Двойное использование слова «уныло» (да еще и «покорно») в картине стихийного, по инерции движения массы, вообще подчеркивание сверхусталости, почти полнейшего растворения вожака, утратившего волю, в столь же безвольной массе очень показательно: это уже не сражение революционной массы, а скорбное шествие, несение крестной ноши. Нести эту ношу, как крест на Голгофу, тяжело, но и сбросить — невозможно...

Подобные картины — бесконечные перемещения отряда Левинсона по тайге, почти скитания, частые поражения (их в романе куда больше, чем побед), наконец, гибель разведчика Метелицы (новелла о нем почти самостоятельна), спасение всего девятнадцати бойцов — могут в целом создать впечатление роковой обреченности человека, бессилия его разума перед недобрыми законами, водоворотами истории.

«В панике, расстроенными кучками метались по златокосому ячменю люди, на бегу отстреливаясь из берданок» — так воссоздан и тот бой, в котором Морозка спас индивидуалиста Мечика.

Фактически и эти «берданки» (т. е. охотничьи ружья.— В. Ч.) против пушек, и тощие пайки партизан из сухарей, и сами грозные пушки белых и японцев, мечущие снаряды («огненно дребезжащие рыбы»),— все говорит о предельном превосходстве сил врага над партизанами. Невозможно его победить, если почти невозможно даже выжить... Одна из двух последних картин боя, вернее «разгрома», отряда Левинсона может, вероятно, даже напугать. Писатель усиливает впечатление бедствия неожиданной метафорой — снаряды плывут в воздухе как рыбы:

«Их заметили — пулеметы затрещали им вслед, и сразу запели над головами ночные свинцовые шмели. Огненно дребезжащие рыбы вновь затрепетали в небе. Они ныряли с высоты, распустив блистательные хвосты, и с громким шипением вонзались в землю у лошадиных ног...

Оглядываясь назад, Левинсон видел громадное зарево, полыхавшее над селом,— горел целый квартал,— на фоне этого зарева метались одиночками и группами черные огненноликие фигурки людей».

Фактически вся серия эпизодов как бы восходит к ситуациям исхода из Ветхого Завета на пути избранного народа из Египта к земле обетованной. Победить несчастья (и побеждает их) может только вера, великая идея пути... Не отсюда ли во всех сценах присутствует какая-то «беспечальная», просветленная стихия мировосприятия, веры в тот путь, что избран партизанами? А. Фадеев пишет словно не о смерти, не о гибели, а о победе над ними, над всеми скорбными гибельными обстоятельствами. Понятия «разгром» и «победа» меняются местами. И разгромленный отряд Левинсона непобедим, и побеждающие будут в итоге разгромлены.

Сейчас, в свете всей судьбы А. Фадеева, некоторых эпизодов «Молодой гвардии» (1946, 1951), совершенно ясно, что в «Разгроме», при явной ориентации на толстовское построение фразы, на толстовский подход к изображению «колебаний» в психике, потока чувств, решений («диалектика души»), господствовало светлое романтическое мировосприятие. А. Фадеев — глубочайший лирик в прозе. Он, безусловно, не упускает из виду сюжет как систему событий, чередование встреч и разлук героев, но всегда мощный лирический поток, восхищение человеком как бы «омывает» предметный мир, событийную канву. Стихия лиризма «входит» в детали и подробности.

В романе «Молодая гвардия», в момент, когда автору предстояло рассказать о последних днях в жизни юных героев-подпольщиков Краснодона, арестованных фашистами, писатель прямо признается:

«Друг мой! Друг мой! Я приступаю к самым скорбным страницам повести и невольно вспоминаю о тебе...»

Этот друг — Гриша Вилименко — тоже из юности писателя, из времени «Разгрома». Можно сказать, что А. Фадеев, даже будучи долгие годы секретарем Союза писателей, функционером от идеологии, бюрократической «лошадью ломового извоза» для всяких бюрократических дел, и сквозь толщу лет прорывался мыслью и чувством в далекие времена юности. Лирическая стихия в «Молодой гвардии» — в характерах Олега Кошевого, Ули Громовой. Любки Шевцовой и др.— была столь ощутима, что писатель, как известно, был даже резко раскритикован за это любование молодостью, своеобразный «комсомольский авангардизм», явное увлечение (особенно в лирических отступлениях) подвигом именно молодости, вступившей (без приказа, не по плану) в немыслимо трагический поединок с фашизмом... 3 декабря 1947 г. «Правда» указала, что о плановости забывать нельзя, что из романа выпала «руководящая и воспитательная роль партии».

Роман «Разгром»

Роман «Разгром» — это лироэпическое произведение, где сочетается и толстовская «поступь» прозы, и «полет» поэзии, где описание и переживание слиты в многозначительных подробностях, где даже пейзажи по-своему романтичны, эмоционально значимы.

Вот пример психологической зоркости А. Фадеева. Пойманного белыми Метелицу, жизнелюбивую натуру, допрашивает белый офицер. Метелице ясно, что его ждет смерть, и весь допрос ему попросту противен. Вдруг офицер, глядя на его изрытое, рябое лицо, спрашивает, как бы внося ненужную, фальшивую для Метелицы ноту человечности, сожаления, хрупкой надежды, как бы сближающую их через барьеры, о чем-то постороннем:

— Оспой давно болел?

Зачем этот вопрос? К чему случайная, никуда не ведущая сентиментальность? Метелица раздражен, он не принял подобной наводки мостов, игры в гуманизм, фальшивого «очеловечивания» поединка. Он не хочет цепляться за жизнь, стать расслабленным, униженным перед врагом:

«Он растерялся потому, что в вопросе начальника не чувствовалось ни издевательства, ни насмешки, а видно было, что он просто заинтересовался его рябым лицом. Однако, поняв это. Метелица рассердился еще больше...»

И так во всем. Реальная подробность в романе подается заостренно, наглядно. Для выявления ее сущности создается особая ситуация, сюжетная поправка. «Прообразом Левинсона был И. М. Певзнер — командир Особого Коммунистического отряда... Бакланов — юный помощник И. М. Певзнера Баранов; в фигуре «увертливого и рыжего» Канунникова соратники А. Фадеева узнавали партизанского курьера Кононова...» Детали кульминационного момента романа — встреча дозорного Морозки с белоказачьей засадой — так близки описанию реального случая, о котором идет речь в донесении от 7 ноября 1919 г. командира Сучанского отряда Петрова-Тетерина: «В деревне Орехово я наскочил на засаду противника: ехавшие в дозоре Морозов и Ещенко убиты вплотную. Морозов выхватил наган и дал два выстрела в офицера. Бандиты дали залп из засады и убили моих бойцов. Своею смертью товарищи Ещенко и Морозов спасли отряд»¹,— отметил исследователь С. В. Заика.

_{¹3аика С. В. Роман А. Фадеева «Разгром» (Мечта о нравственном преображении мира)//Русская литература. XX век. Справочные материалы.— М., 1995.— С. 208.}

Как сочетаются реалистические и романтические словесные краски при раскрытии характера Левинсона?

В «Разгроме» последняя ситуация романтически преображена, заострена. Морозка (не Морозов, а именно менее солидный Морозка, что оттеняет его озорство, стихийность, юность) не просто выстрелил во врагов, угрожавших ему непосредственно: он «выхватил револьвер и, высоко подняв его над головой, чтобы было слышнее, выстрелил три раза, как было условлено...»

Реальная ситуация весьма резко, в трагедийно-романтическом плане преображена, героизирована — до выстрелов Морозка убедился, что Мечик действительно предал его, предал отряд («Сбежал, гад...»). Герой пережил и чувство своей правоты в споре с этим себялюбцем, эгоистом, и более глубокое чувство родства с бойцами, с доверившимися ему людьми. Все это пережил и автор. Эти три выстрела — три точки в сюжетных линиях, в диалогах с Левинсоном, чуть не отобравшим у него оружие после кражи дынь, с Варей, которую он все-таки любил, наконец, с Мечиком, неуязвимым в спорах, в искусстве самозащиты.

Реализм Фадеева, образно говоря,— это окрыленный мечтой реализм, этот реализм обусловил все искусство концентрации (а не регистрации) действия, резкую очерченность характеров Левинсона, Морозки, Метелицы и их антипода Мечика.

В романе изображено множество крупных и мелких деяний, в которых этот герой — человек невысокого роста, уязвимый перед ударами судьбы, знающий, как мы видели, сомнения и состояния бессилия,— как бы плывет по течению, по воле событий. Наступают на район японцы и белоказаки — он уводит отряд, заранее готовит походные сухари. Он просит доктора Сташинского сократить мучения безнадежно больного Фролова... Надо накормить отряд, он отнимает свинью у крестьянина-корейца. Наконец, будучи прижат казаками к болоту, он, спасая отряд, приказывает строить гать. В повседневном быту он то перевоспитывает Морозку, способного воровать дыни на бахчах, то внимательно выслушивает исповеди Мечика, изумляясь одному: какой набор из простого самолюбия, сознания своей исключительности, неуважения к партизанам-шахтерам, к Морозке и Метелице живет в нем. «Вот тебе и на... ну — каша!»—думал Левинсон...

В один из моментов Левинсон вдруг, как мученик Христос, преодолевает боли и страдания своего земного тела и «чувствует прилив необыкновенных сил, вздымавших его на недосягаемую высоту». Писатель, правда, оговаривается, «спасая» героя от сходства с неземным Мессией: «И с этой обширной, земной человеческой высоты он господствовал над своими недугами, над слабым своим телом...» Но эта высота и это господство — в известном плане именно неземные, порождаемые Идеей, завтрашним днем, мечтой. «И неотвратим конец пути»,— писал Б. Пастернак о проницательности своего Гамлета-Христа в «Докторе Живаго». Фактически все время в Левинсоне происходит осознание неотвратимости его пути. С одной стороны, он видит всю скудость и бедность жизни старого, «ветхого» человека, живущего «еще в грязи и бедности, по медленному и ленивому солнцу», а с другой — он видит мир иной, способен укреплять в себе волю к «преодолению этой скудости и бедности», велений «злого и глупого Бога».

В чем смысл этой борьбы, раскрывающей жизненные позиции Морозки и Мечика?

Характер Морозки, ординарца Левинсона,— может быть, самый живой народный характер в «Разгроме». Герой проходит перед духовным взором читателя сложный путь: от бесшабашности, безответственности перед отрядом, перед шахтерами, «угольным племенем», от наплевательского отношения к Варе, своей неверной жене (неверной от его же люмпенского равнодушия к «тонким» чувствам), он приходит к высокому чувству братства, к пониманию своей (и Вари) обделенности в любви. Но если психологическая жизнь Левинсона или скрыта, или закреплена в его цитатных формулах о новом человеке, о том, что «он превращался в силу, стоящую над отрядом», то Морозка раскрывается во внешне бездумных действиях, в ситуациях драматичных. в поворотах сюжета. То он ворует дыни — не из жадности, а скорее из озорства: да зачем ему одному целый мешок дынь? Он спасает Мечика... И снова — почти бессознательно, в азарте. Он просто увидел среди бегущих в панике чужую беспомощность, слабость («неумело волоча винтовку, бежал, прихрамывая, сухощавый парнишка») и как бы захотел поделиться с ним своей силой, смелостью, умением...

В этом сопоставлении двух героев — огромная правда романа. Вроде бы ни о чем серьезном «не думающий» Морозка, не знающий своей личности, явно забывший о ней, и все время сосредоточенный только на себе, своем «я» Мечик в итоге приходят к финалу предельно противоположными... Морозка имеет моральное право сказать о Мечике: «Сбежал, гад...»

Вся его бессознательная неприязнь к Мечику, обиды на Варю, чего-то еще искавшую в этом трусе и эгоисте, якобы возвышенном существе, оказались оправданными: он трудно распознавал малодушие, ненадежность Мечика, долго ругал себя, а не его, приписывал раздражение своей ревности... Но оказалось, что дело было не в одной ревности, не в зависти Морозки к образованности, учености Мечика... Морозка стихийно угадал, что у них с Мечиком разные представления о счастье, о будущем: они внешне едины до тех пор, пока успешно идут дела, пока далека опасность, но... Едва возникла опасность для отряда, для Морозки, как Мечик. «тихо вскрикнув, соскользнул с седла и, сделав несколько унизительных движений, вдруг стремительно покатился куда-то под откос...».

Трус оказался еще и многоречивым: виноваты перед Мечиком в итоге те же партизаны, не понимавшие его, способные «жить такой низкой, нечеловеческой, ужасной жизнью...».

     * * *
Романы М. Булгакова («Белая гвардия»), М. Шолохова («Тихий Дон», 1—2-я кн.), отчасти А. Н. Толстого («Хождение по мукам» и «Петр Первый») — подробный их анализ в главах-портретах — следует рассматривать как завершающий в известном смысле этап развития романа, крупноформатного жанра прозы. Впоследствии — особенно в 40—50-е гг., отчасти в 30-е — наступит эпоха крупных по объему, но в сущности очерково-публицистических, иллюстративных произведений с готовым набором конфликтов, героев, «трагических» ситуаций и счастливых концовок.

Что изменилось в духовном климате эмигрантской подсистемы к концу 20-х гг.?

Если суммировать главный итог дискуссий и споров в эмиграции, то можно сделать вывод: в эмигрантской среде исчезало доверие ко всякого рода пессимистическим пророчествам о «конце литературы» в СССР (в Совдепии, как говорила часть эмиграции), о том, что у русской литературы только одно настоящее и будущее — это ее прошлое... Возникло понятие «смена вех» (по названию сборника «Смена вех» (1921), вышедшего в Праге). Все чаще в среде эмиграции начинали звучать голоса о том, что одинаковый вред России принесли и черносотенцы и либералы, а потому надо «отчистить души от них» (И. А. Ильин), что «России нужно возрождение, проникнутое идеями нации и отечества, а не реставрация» (П. Струве).

Обширные слои русской эмиграции, включая 3. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, В. Ходасевича, И. Бунина, уже перестали повторять, что «в России черный провал», «все творческое в русской литературе выплеснуто потопом на скалы Европы»: центр русской литературы для многих — в новой России. Молодые поэты «парижской ноты» (особой школы, вернее, умонастроения) с увлечением читали Есенина, Маяковского, Пастернака, роман К. Федина «Города и годы», первые главы «Тихого Дона» как «евразийско дышащей эпопеи», книги молодого Л. Леонова. В обеих подсистемах русской литературы в середине 20-х гг. отчетливо прозвучали мотивы неприязни рядовых участников белого движения к вождям. Так, в романе Р. Гуля «В рассеянии сущие» (1923) рядовой офицер, выйдя из салона эмигрантской знати в Париже, говорит: «Этим господам мы верили, за ними шли, мы все трое за них умереть могли, а сколько уже умерло, сколько погибло, отдало лучшего! А они до сих пор, сидя в кресле, воевать хотят».

Этот глубинный переворот в сознании особенно наглядно выразился в своеобразном измельчании, плоско-газетном уровне эмигрантской сатиры. Былой король фельетона А. Т. Аверченко (1881—1925) оказался настолько беззубым, безобидным как обличитель большевизма уже в книге «Дюжина ножей в спину революции» (1921), что величайший прагматик В. И. Ленин сразу рассмотрел, что эта ностальгия о былых ресторанах, гастрономических утехах просто полезна как иллюстрация внутренней пустоты «беляков», что эти ножи — это безопасные столовые ножи. И похвала его этой, тоже «очень своевременной книге» была весьма симптоматична. Несколько лучше выглядела судьба фельетонистки Н. Тэффи (1872—1952), сосредоточившейся на сюжетах из трагической эмигрантской жизни, на бедствиях русских парижан, живущих «как собаки на Сене», и Дон-Аминадо (1888—1957), мастера художественно-игрового юмора, замечательного ирониста. Но и его насмешки над смутным брюнетом Микояном, над Демьяном Бедным (отнюдь не центральной фигурой поэзии), над «веселой дамой Коллонтай», наконец, над Сталиным —

Мы понимаем: Сталин — не Обломов,
И у него действительно размах!
Мы понимаем, что в грузинском теле —
Грузинский дух и лава — пополам —

говорили, вопреки этим «мы понимаем», о растущем непонимании и измельчании сатиры.

Все лучшие и прозорливейшие произведения эмигрантской прозы и поэзии конца 20-х — начала 30-х гг.— среди них и романы «Жизнь Арсеньева» (1928—1933) И. А. Бунина, «Богомолье» (1933) И. Шмелева, «Защита Лужина» (1930) В. Набокова, поэзия М. Цветаевой — отмечены известной взвешенностью, отказом от прямой политизированности, моментами явной переклички с литературой метрополии. Марина Цветаева даже выдвинула свою систему ценностей, объединяющих и разъединяющих поэтов. Ей близок, например, В. Маяковский, как и А. Блок, Б. Пастернак, но страшно далек А. В. Луначарский, нарком просвещения, писавший пьесы. «Бывает, что революционер в политике — консерватор в поэзии... Оттого, что Луначарский революционер, он не стал революционным поэтом, оттого, что я не — я не стала поэтом-реставратором».

Все дело — в глубине потрясенности, в даре великого переживания события, в трагизме самораскрытия: эту меру оценок 20-е гг. передали 30-м гг., неумолимо отсеяв всех примазывавшихся к новой эпохе, «ура-классовых», отделив громкий крик о времени от истинного воплощения времени в слове.

• Круг понятий и проблем

Поэтическое, эпическое и эпистолярное осмысление событий
«Космизм» пролетарских поэтов
«Дневниковая проза»
Лирическая проза в жанре «плачей», «писем», «посланий»
Своеобразие «орнаментальной прозы»
Литературные группировки 20-х гг.: их общее и отличие
Интерпретация (толкование произведения) как целостное представление о единстве всех его частей

• Вопросы

1. Что дорого мам в трагическом патриотизме И. Бунина, И. Шмелева, 3. Гиппиус, в письмах В. Г. Короленко, в «Стихах о терроре» М. Волошина?
2. Поэтесса Е. Полонская сказала в 1918 г. о революции: «О Революция, о книга между книг! Слепили грязь и кровь бессмертные страницы...» Случайно ли эта «книга» началась с пророческих стихотворных мечтаний, образов-символов, с возвышения абстрактного Пролетариата или мужицкой райской страны?
3. Чем удобны «дневник», серия газетных очерков, своего рода «писем близким» в смутное время, среди меняющегося быта эпохи? Только ли одна растерянность окрашивает страницы «Окаянных дней» И. Бунина, «Несвоевременных мыслей» М. Горького?
4. Что дает художнику предельно открытая форма диалога со временем — «плачи», «слово о гибели», «обращение к народу»?
5. Рефрены и повторы «орнаментальной» прозы как музыкальный способ усиления личных тревог в романе Б. Пильняка «Голый год», повести «Солнце мертвых» И. Шмелева; сопоставьте творческие манеры писателей.
6. Гражданская война сквозь призму личного опыта, сражений и утрат: в чем отличие прозы участников войны от дневниковой прозы, лирической прозы в жанре «плачей», «писем», посланий?
7. Какими художественными приемами А. С. Серафимович превращает в «Железном потоке» фактическое отступление красной Таманской армии в победное шествие?
8. Почему реальный народный характер Чапаева оказался в «Чапаеве» Дм. Фурманова сильнее автора-морализатора и комиссара Клычкова, все время перевоспитывавшего крестьянского вождя, Разина гражданской войны?
9. Как сочеталось эпическое и лирическое начало в «Разгроме» А. Фадеева? Почему А. А. Фадеев до конца дней считал себя «родом из Революции», берег память о ней как величайшую святыню?
10. Особенности литературных группировок 20-х гг. Что воскресло из их поэтических программ в 60—80-е гг.?
11. Как обогатило русскую эмиграцию — и прежде всего И. Бунина, И. Шмелева, поэтов «парижской ноты» — новое понимание роли русской литературы, создаваемой в СССР?

• Темы рефератов

1. Человек в огне гражданской войны («Разгром» А. Фадеева, «Сорок первый» Б. Лавренева).
2. Дневник «для себя и для других» как документально-лирическая летопись трагической эпохи («Окаянные дни» И. А. Бунина, «Дневник» 3. Н. Гиппиус, «Несвоевременные мысли» М. Горького).
3. Особенности литературных группировок 20-х годов. Что воскресло из их поэтических программ в 60—80-е годы?

• Советуем прочитать

Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче.— М., 1977.
В книге развернут обширнейший и увлекательный «видеоряд» событий драматичной жизни писатели — арест и ссылка в Мезень после неудачной попытки цареубийства (вместе с А. И. Ульяновым), гибель сына Анатолия в один из дней гражданской войны, история публикации в «Октябре» первых книг «Тихого Дона».

Чалмаев В. А. Серафимович. Неверов.— М., 1982.— (Серия «Жизнь замечательных людей»).
В документальном повествовании о писателе горьковской школы воссоздана литературная среда 1905—1917 гг., прежде всего Л. Н. Андреева, И. А. Бунина, эпоха революций как решающий контекст в творческих исканиях писателя.

Скороспелова Е. Б. Русская советская проза 20—30-х годов: Судьбы романа.— М., 1985.
В книге анализируются романы 20—30-х годов, прослеживается эволюция жанра в этот период. В центре внимания автора — произведения Л. Леонова, Ю. Олеши, М. Булгакова, К. Федина, А. Малышкина и многих других. Особое внимание автор уделяет соотнесенности советского романа с традициями этого жанра, сложившимися в русской классической литературе XIX века.

Шешуков С. И. Неистовые ревнители: Из истории литературной борьбы 20-х годов.—2-е изд.— М., 1984.
В книге содержится обстоятельный рассказ о литературной борьбе 20-х годов, особенно об истории создания РАППа.

Русская литература XX века. 11 кл. Учеб. для общеобразоват. учреждений. Л.А. Смирнова, О.Н. Михайлов, А.М. Турков и др.; Сост. Е.П. Пронина; Под ред. В.П. Журавлева - 8-е изд. - М.: Просвещение - АО «Московские учебники», 2003.

Отослано читателями из интернет-сайтов

_{Материалы по литературе 11 класс онлайн, задачи и ответы по классам, планы конспектов уроков по литературе, домашняя работа}

Содержание урока
 конспект урока                       
 опорный каркас  
 презентация урока
 акселеративные методы 
 интерактивные технологии 

Практика
 задачи и упражнения 
 самопроверка
 практикумы, тренинги, кейсы, квесты
 домашние задания
 дискуссионные вопросы
 риторические вопросы от учеников

Иллюстрации
 аудио-, видеоклипы и мультимедиа 
 фотографии, картинки 
 графики, таблицы, схемы
 юмор, анекдоты, приколы, комиксы
 притчи, поговорки, кроссворды, цитаты

Дополнения
 рефераты
 статьи 
 фишки для любознательных 
 шпаргалки 
 учебники основные и дополнительные
 словарь терминов                          
 прочие 

Совершенствование учебников и уроков
 исправление ошибок в учебнике
 обновление фрагмента в учебнике 
 элементы новаторства на уроке 
 замена устаревших знаний новыми 

Только для учителей
 идеальные уроки 
 календарный план на год  
 методические рекомендации  
 программы
 обсуждения


Интегрированные уроки

Если у вас есть исправления или предложения к данному уроку, напишите нам.

Если вы хотите увидеть другие корректировки и пожелания к урокам, смотрите здесь - Образовательный форум.