Гипермаркет знаний>>Литература>>Литература 10 класс.Полные уроки>>Литература: Русская литература первой половины XIX века.Полные уроки

                                    Русская литература первой половины XIX века

     XVIII век. В этом столетии создавался фундамент, на котором возводилось величественное здание русской литературы XIX века. К его творцам принадлежат великий реформатор русского языка и стиха М. В.Ломоносов, основоположник сатирического направления в русской   литературе А. Д. Кантемир, поэт В. К. Тредиаковский,   о котором Пушкин говорил, что его изучение «приносит в 3 раза  больше пользы, нежели изучение прочих наших старых   писателей», «отец» русского театра и поэт А. П. Сумароков, драматург-гуманист, «друг свободы» Д.И.Фонвизин.

'                         '

     Огромное влияние на русскую литературу оказал Николай Михайлович Карамзин, который, став главой русского сентиментализма, смело отступил от канонов и правил классицизма. Сделав русскую словесность выразителем духовной жизни человека, он, по выражению   B .Г. Белинского создал читающую публику. Велика роль Карамзина в создании русского литературного языка.

       Все хронологические рубежи в искусстве, как известно, условны, однако есть основания для того, чтобы считать начало XIX в. — точнее последнее десятилетие века предшествующего — началом особого периода русской литературы. Того периода, который получил название литературы классической.
      Ряд факторов определяет существование этого рубежа, в том числе факторы социально-политические, виднейшим из которых явилась Великая французская революция 1789—1794 гг. «...Весь XIX век... прошел под знаком французской революции, — писал В. И. Ленин. — Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии...» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 367). «Во всех концах мира» — это значит и в России, и не в последнюю очередь в России. Упразднение или ограничение самодержавной власти: отмена феодальных институтов хозяйствования, и прежде всего крепостного права; установление твердой законности, исключающей произвол и коррупцию; защита человеческой личности; наконец, борьба с невежеством, предрассудками, социальными и националистическими предубеждениями; просвещение самых широких слоев народа — вот то силовое поле идей, в котором развивалась классическая русская литература.
       На общеевропейскую или даже общемировую ситуацию, созданную Великой французской революцией, в России накладывались свои социально-политические факторы. Из них важнейшими для первой половины века явились Отечественная война 1812 г. и декабристское восстание 1825 г. Внешне смысл и воздействие этих факторов выглядели резко отличными и даже противоположными; отражение наполеоновского нашествия ознаменовало единство и цельность русского государства, в то время как выступление декабристов засвидетельствовало его глубокие антагонизмы; последний фактор как бы располагался в русле воздействия Великой французской революции, в то время как первый казался по отношению к ней нейтральным или даже враждебным, поскольку военным противником России была страна, вышедшая из горнила революции. Однако современники ощущали глубокую связь обоих великих событий русской истории, и Герцен одну из глав своей книги «О развитии революционных идей в России» демонстративно обозначил только двумя датами: «1812—1825».
Связь двух факторов вытекала из диалектической сложности их смысла. Антинаполеоновская эпопея выдвинула Россию в число значительнейших мировых держав, если не державы самой значительной, ибо она призвана была решать судьбы многих других европейских народов.
       Но за освобождением от наполеоновского ига тотчас последовало иго Священного союза, всеевропейской реставрации, ударной силой которой была та же Россия. Превращение из страны-освободительницы в страну-жандарма произошло чрезвычайно быстро, почти стремительно.

       Но восстание декабристов, казавшееся лишь внутренним делом России, имело с Отечественной войной то общее, что содействовало росту исторического престижа России. «Это была первая поистине революционная оппозиция, создававшаяся в России» (А. И. Герцен). И она продемонстрировала перед всем миром способность русского народа доводить либеральное и оппозиционное движение до кульминационных точек, родственных западноевропейским революционным кризисам. То, что с позиций официальной идеологии выдвигалось как «дьявольское наваждение», в глазах, скажем, Герцена было величайшим историческим достижением России, ибо и в ее судьбе обнаруживалась общемировая освободительная тенденция.
      Наконец, была и внутренняя зависимость последующего события от предыдущего. 1812 год, продемонстрировавший национальное и государственное величие России, одновременно открыл ее социальную и идеологическую отсталость: победители-солдаты возвращались под ярмо своих хозяев, а победители-офицеры, по крайней мере их лучшая часть, проникались свободолюбивыми идеями низверженной ими державы. 1812 год «способствовал зарождению публичности, как началу общественного мнения» (В. Г. Белинский), содействовал идеологическому брожению и дифференциации и тем самым подготовил год 1825-й. Так два внешне разнородных события с течением времени все более отчетливо виделись в одной перспективе — в перспективе общественного прогресса России.
       Но и другие факторы — уже собственно идеологические и литературные — определяют существование названного рубежа.

     Роль русских журналов в этот период была велика и многообразна. Журналы — источники просвещения, «телеграфы идей» (так современники называли «Московский телеграф»), проводники философской, эстетической, экономической, а подчас и политической информации. Журналы воздвигали более или менее прочную и постоянную базу литературы; почти все — и поэзия, и проза, и часть драматургии, не говоря уже о литературе критической и очерковой, — проходило через журналы. Журналы создавали традицию непрерывного чтения, культивировали постоянство художественных и интеллектуальных интересов, формируя и неуклонно расширяя свою аудиторию. Наконец, журналы являлись артериями литературного общения, международной коммуникации, содействуя подключению русского читателя к мировому художественному процессу. На эту функцию русской журналистики обращал особенное внимание А. И. Герцен: «Ни в одной стране, исключая Англию, влияние журналов не было так велико. Это действительно лучший способ распространять просвещение в обширной стране... Они давали возможность жителям Омской и Тобольской губернии читать романы Диккенса или Жорж Санд спустя два месяца после появления их в Лондоне или в Париже».

      Наконец, условием возникновения этого этапа было развитие и совершенствование литературного языка. Не случайно именно к началу века относятся языковая реформа Карамзина и борьба между сторонниками «нового» и «старого» слога. Правда, задача упорядочения литературного языка решалась с самых первых шагов новой русской литературы, начиная с Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского, однако никогда еще она не приобретала такого размаха, как на рубеже XVIII—XIX вв. Развитие и обогащение языка были осознаны в качестве необходимой предпосылки подъема всей русской культуры на новый уровень, причем этот процесс вырисовывался как длительное и многоэтапное задание. В 1822 г. Пушкин сформулировал требование создать язык русской прозы — иначе говоря, язык мысли (проза «требует мыслей и мыслей»); в 1826 г. Д. В. Веневитинов выступил за формирование языка любомудрия, или философствования («О состоянии просвещения в России»); вопросы совершенствования письменной речи и освоения ею все новых и новых областей культуры и политики оставались актуальными и в 40-е годы (например, для Белинского или Герцена).

      Языковое и стилистическое движение первой половины века, мощный толчок которому дали реформы Карамзина, должно быть понято не только в узком, но и в широком (что обычно не делается) смысле этого слова. В узком смысле это было развитие и совершенствование языка с ориентацией на определенные речевой и стилистический пласты (у Карамзина — на язык образованных слоев дворянства, при отклонении от старой книжно-славянской традиции). В широком смысле — это развитие языка независимо от ориентации на определенный пласт, вернее при ассимиляции и активизировании языковых ресурсов ряда слоев, в том числе и архаичных. Возможность такого развития не исключалась и самим Карамзиным, когда он говорил о необходимости «трудиться над обрабатыванием собственного языка» («О любви к отечеству и народной гордости», 1802).
     Сказанным определяется роль «архаистов» в языковой и стилистической эволюции. Известно, что А. С. Шишков, противник языковой реформы Карамзина, выступал против европеизации социальной жизни и культуры России. Однако еще современники отметили, что ориентация на архаичные и просторечные речевые пласты не всегда была связана с враждой к общественному прогрессу. Это относится и к «старшим архаистам», группировавшимся вокруг «Беседы любителей русского слова», и особенно к «архаистам младшим», проникнутым передовыми политическими идеями («старшие» и «младшие» архаисты — термины Ю. Н. Тынянова).

     У лучших писателей противоположные речевые и стилистические установки были актом творческого соревнования, да и само «архаическое» движение в целом развивалось на фоне движения «европеизированного», в узком смысле карамэинского; оно ставило перед собою цели найти языковые ресурсы для передачи душевных движений и философской мысли («Мысль» — название программного стихотворения С. П. Шевырева, 1828) в других, несветских, самобытных языковых источниках. Тенденция эта в разной мере определяет деятельность не только Катенина, Кюхельбекера, Шевырева, но и таких гигантов, как Крылов, Грибоедов и Гоголь, обуславливая пестроту и сложность литературно-стилистической карты первой половины XIX в.
     Противоборство этих тенденций, однако, вело к одной цели и сглаживалось по мере ее достижения; так что в конце интересующего нас периода П. А. Вяземский (в статье «Языков — Гоголь», 1847) мог произнести декларацию своеобразной языковой и стилистической терпимости. «По мне все, что хорошо сказано по-русски, есть чисто русское, чисто народное. Каждое теплое чувство, каждая светлая мысль, облеченная живым и стройным русским словом, есть выражение и достояние народности: будь это стих Дмитриева, которого отлучают от народности, будь стих Крылова, в котором она будто бы олицетворялась, будь передо мною любая страница Карамзина, будь одна из страниц Гоголя». Правда, примирение это не было окончательным: и много позднее, под влиянием разных причин, противоборство «архаистов» и «новаторов» в области языка и стиля давало о себе знать, приобретая различные формы.

      К началу XIX в. русская литература уже пережила (но не изжила!) художественное движение общеевропейского масштаба — классицизм. Однако не случайно, что первая фаза классического периода русской литературы совпала с оформлением и расцветом в ней другого общеевропейского движения — сентиментализма.

      Классицизм в России, не знавшей устойчивой традиции индивидуализма, смягчал свойственный французскому классицизму конфликт долга и страсти, сглаживая остроту финала (вместо трагической развязки — благополучная, счастливая), и, соответственно перестраивал иерархию жанров (на первое место выдвигалась не трагедия, а торжественная, нравоучительная сатирическая ода). К началу же века общая идеологическая ситуация в России заметно изменилась, причем характер изменений был предопределен общеевропейским антиефодальным движением и его апогеем — Великой французской революцией. Осознание ценности человеческой личности, обусловленной, а подчас и скованной, регламентированной общественными связями; интерес к «жизни сердца», к чувству, к чувствительности — вот та почва, на которой развился русский сентиментализм и которая затем послужила исходным рубежом для дальнейшей литературной эволюции. Вместе с тем и оформление сентиментализма, и возникновение всех последующих направлений и школ оказались возможны лишь потому, что реформа Карамзина и вызванное ею движение дали литературе новый язык — язык тонких душевных переживаний, переливов чувств, колебания и смены настроения, глубокой сердечной склонности, томления, меланхолии — словом, язык «внутреннего человека».

      В понятии классической русской литературы участвует и такой фактор, как хронологическая соотнесенность. Глубоко оригинальные художественные явления, нередко общеевропейского ранга, возникали в новой русской литературе с первых ее шагов, однако в стадиальном отношении она первоначально отставала. Для России же начала XIX в. характерно стремительное хронологическое выравнивание художественных стадий с соответствующими западноевропейскими стадиями. Русский классицизм отставал от французского — наиболее яркой и сильной формы классицизма — почти на столетие.

     Русский сентиментализм отставал от западноевропейского лишь на несколько десятилетий, подхватив и продолжив его последние, угасающие отзвуки, что дало основание А. Н. Веселовскому говорить об единой для Европы «эпохе чувствительности». Последующие художественные направления (романтизм и реализм), а также их разновидности возникали и оформлялись в России уже одновременно или почти одновременно с соответствующими направлениями на Западе или даже опережая последние (во второй половине века такое опережение станет чуть ли не нормой).
      Таким образом, главное русло русской литературной эволюции в первой половине века было таким же, как и на Западе: сентиментализм, романтизм и реализм. Но облик каждой из этих стадий был чрезвычайно своеобразным, причем своеобразие определялось и тесным переплетением и слиянием уже известных элементов, и выдвижением новых — тех, которые западноевропейская литература не знала или почти не знала. Можно утверждать, что в начале века в сентиментализме и отчасти в романтизме картина определялась слиянием элементов, а в последующих направлениях (реализме) — выдвижением еще неизвестных, новых.
     Слияние элементов вытекало из уплотненности художественных течений, вызывавшей их взаимопроникновение. Русский сентиментализм (как и западноевропейский), поставив во главу угла чувство, вел к переоценке разума; в то же время он, пожалуй, еще более активно, чем западные его собратья, присваивал достояния предшествующих и нередко отвергаемых им художественных систем. Слово «присваивал» звучит даже несколько мягко, ибо, скажем, понятие образованного и правильного вкуса — достояние классицизма — составило ось карамзинской эстетики, а идея гражданского и личного воспитания — критерий Просвещения — пронизывала многие произведения эпохи сентиментализма, в том числе и такое значительное, как «Письма русского путешественника» (1801) Карамзина. Но в то же время русский сентиментализм усваивал и резкие, яркие краски «Бури и натиска» (проявлявшиеся и в психологической обрисовке центрального персонажа, и особенно в стилистической экспрессии), и таинственные тона преромантизма (в более широком смысле преромантизмом называют сентиментализм в целом), экстремальность ситуаций «готического романа».

      И для развившегося позднее русского романтизма в течение долгого времени характерно было взаимодействие не только с традициями «Бури и натиска» или, скажем, «готического» повествования, но и Просвещения. Последнее особенно осложняло облик русского романтизма, ибо, как и романтизм западноевропейский, он культивировал идею автономного и самобытного творчества и выступал под знаком антипросветительства и антирационализма. И вот, оказывается, на практике он нередко перечеркивал или ограничивал свои исходные установки.
     Уплотненностью художественной эволюции объяснимо и то, что в русском романтизме трудно распознать четкие хронологические стадии. Историки литературы, правда, и по сей день делят русский романтизм на несколько — три или четыре — периода: например, начальный период (1801—1815), период зрелости (1816—1825) и период его последекабристского развития. Схема эта примерная, так как по крайней мере два из упомянутых периода (первый и третий) качественно неоднородны и им не свойственно то хотя бы относительное единство творческих принципов, которое отличало, скажем, периоды иенского и гейдельбергского романтизма в Германии.
     В самом деле: главенствующие фигуры начального периода русского романтизма — Жуковский и Батюшков. То обстоятельство, что переданное ими настроение разочарования еще оставалось в рамках сентиментального элегизма и не достигло ступени отчуждения, резкой вражды и разрыва с действительностью, позволяет видеть в их творчестве самые первые шаги романтизма. Однако какие же это были неодинаковые шаги! У Жуковского — «жалобы на несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии, которое бог знает в чем состояло» (Белинский), томительное стремление «туда!», прелесть воспоминаний и неотчетливых видений — словом, вся та текучая и еле уловимая жизнь сердца, весь тот комплекс чувств, который в русской критике получил название «романтизма средних веков». У Батюшкова же — эпикуреизм, радость бытия, упоение чувственности, пластичность и изящная определенность формы — словом, то сходство с классической литературой античности, которое придвигает его поэзию к самой грани романтизма.
      Следующий период русского романтизма более целен и определенен, потому что доминирующей силой его стало одно лицо — Пушкин, в первую очередь как автор «южных поэм». Хронологические рамки этого периода правильнее определить началом 20-х годов, примерно с 1822 г. (год выхода «Кавказского пленника») до середины 20-х годов, когда появился основной массив русских романтических поэм. Именно под влиянием Пушкина и преимущественно в жанре поэмы были выработаны главные романтические ценности, сложился ведущий тип конфликта. Вместе с тем обозначились и оригинальные черты русского романтизма, отличающие его, скажем, от романтизма восточных поэм Байрона: подрыв «единодержавия» (термин В. М. Жирмунского) главного героя, экстенсивность описаний, заземленность и конкретизация мотивов отчуждения.
     

       Еще в период господства романтизма, примерно на рубеже 20—30-х годов, в русской литературе зарождается реализм. На протяжении 30-х годов оба течения — романтическое и реалистическое — сосуществуют, взаимодействуя друг с другом; к началу же следующего десятилетия реализм решительно занимает доминирующее место, хотя и романтическая струя, отступая на задний план и уходя в подпочву, никогда полностью не пресекалась.
      Здесь надо отметить, однако, что в хронологическом приурочении реализма нет единой точки зрения. Те, кто условием реализма считают достижение определенного уровня литературного языка, становление пушкинской общенациональной нормы, связывают его начало лишь с творчеством Гоголя и натуральной школой (В. В. Виноградов). Существует и более позднее хронологическое приурочение реализма, согласно которому даже натуральная  школа представляет собою фазис романтизма (впрочем, последний фазис), ибо будто бы главный признак реализма — вытеснение метафорических способов изображения метонимическими — проявился лишь на исходе натуральной школы, скорее уже за ее пределами. Более распространена, однако, другая точка зрения, принимаемая и в настоящем труде, — о том, что яркие признаки реализма наметились еще в басенном творчестве Крылова и в знаменитой комедии Грибоедова, что переход к реализму совершается в творчестве Пушкина, в его «Евгении Онегине» (1823—1831), и что затем это направление закрепляется в произведениях Гоголя (в «Миргороде», 1835; отчасти в «петербургских повестях» и особенно в «Ревизоре», 1836, и в «Мертвых душах», 1842) и у писателей натуральной школы. Хронологически этот процесс совпадает с аналогичным переходом к реализму в западноевропейских литературах (Бальзак, Стендаль, Диккенс и т. д.).

    Присущий реализму художественный интерес к действительности может быть понят, во-первых, как система свойств и, во-вторых, как динамическое явление. Реализм преемственно был связан с романтизмом — обстоятельство, определившее само направление эволюции. Поскольку первые реалистические произведения словно стремились оторваться от романтизма, они нередко начинали с того, что превращали его эстетическое содержание в предмет своего художественного анализа и художественной критики. Романтическое отчуждение, романтический персонаж, романтический конфликт подвергались переосмыслению и переакцентировке. Это хорошо видно в «Евгении Онегине», где отмеченный процесс как бы дублировался, протекал в двух вариантах. С одной стороны, дегероизировался в лице Ленского тип романтика. Нет, он не лишался ни подлинности переживания, ни авторского сочувствия и понимания, но весь неумолимый, антиромантический ход жизни ставил его на более скромное место, иронически открывал перед ним перспективу постепенного погружения в «презренную прозу» быта («Во многом он бы изменился, // Расстался б с музами, женился» и т. д.). С другой — в центр повествования выдвигался персонаж иной духовной консистенции; ибо при всей своей текучести, изменяемости и неуловимости для читателей (и критики) ясно было то, что Онегин — другой.

Содержание урока
 конспект урока
 опорный каркас  
 презентация урока
 акселеративные методы 
 интерактивные технологии 

Практика
 задачи и упражнения 
 самопроверка
 практикумы, тренинги, кейсы, квесты
 домашние задания
 дискуссионные вопросы
 риторические вопросы от учеников
 
Иллюстрации
 аудио-, видеоклипы и мультимедиа 
 фотографии, картинки 
 графики, таблицы, схемы
 юмор, анекдоты, приколы, комиксы
 притчи, поговорки, кроссворды, цитаты

Дополнения
 рефераты
 статьи 
 фишки для любознательных 
 шпаргалки 
 учебники основные и дополнительные
 словарь терминов                          
 прочие 

Совершенствование учебников и уроков
 исправление ошибок в учебнике
 обновление фрагмента в учебнике 
 элементы новаторства на уроке 
 замена устаревших знаний новыми 
 
Только для учителей
 идеальные уроки 
 календарный план на год  
 методические рекомендации  
 программы
 обсуждения


Интегрированные уроки

Если у вас есть исправления или предложения к данному уроку, напишите нам.

Если вы хотите увидеть другие корректировки и пожелания к урокам, смотрите здесь - Образовательный форум.