Версия 13:14, 12 декабря 2012

Гипермаркет знаний>>Литература>>Литература 7 класс>> Николай Васильевич Гоголь Тарас Бульба (В сокращении)

Гоголь (1809-1852) не пишет, а рисует; его изображения дышат всеми красками действительности. Видишь и слышишь их...
В. Белинский

В июне 1828 года Гоголь закончил Нежинскую гимназию. Впереди — свобода, Петербург, служба. Он полон честолюбивых1 планов, хочет служить и делать карьеру. Он страстно любит театр и мечтает о славе. «Может быть, мне целый век достанется отжить в Петербурге, по крайней мере, такую цель начертал я уже издавна. Ещё  с самых времён прошлых... я пламенел неугасимой ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел желанием принести хотя малейшую пользу», — писал Гоголь из Нежина своему дяде П. П. Косяровскому.

И вот наконец Петербург — город, который представлялся ему величественным, необъятным, совершенно ни на что не похожим.

1 Честолюбивый — стремящийся к известности, почётному положению.

«Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал, разочарованно писал Гоголь матери. Я его воображал красивее и великолепнее. Жить здесь, т. е. иметь раз в день щи да кншу, несравненно дороже, нежели думали... Это всё заставляет меня жить, как в пустыне; я принуждён отказаться от лучшего своего удовольствия — видеть театр».

Только почти через год после приезда в Петербург Гоголю удалось определиться на службу в канцелярию одного из департаментов1 . Теперь его день строго распределён. «В девять часов утра отправляюсь я каждый день в свою должность... В семь часов прихожу домой, иду к кому-нибудь из своих знакомых на вечер, которых у меня таки немало. Верите ли, что одних однокорытников моих из Нежина до двадцати пяти человек». Молодые люди собираются по очереди то у одного, то у другого. Кто-то поёт украинские народные песни, кто-то читает свои стихи, в уголке молодой художник набрасывает в альбоме портреты. Ничто не ускользнет от внимания Гоголя, всё найдет свое место в его будущих повестях.

Вскоре Гоголь познакомился с издателем П. А. Плетнёвым, с поэтом В. А. Жуковским, а в феврале 1831 года — с А. С. Пушкиным. Никого на свете не было для него выше и дороже Пушкина, вся жизнь его осветилась, хотелось быть лучше, чище, сделать что-то большое.

«Всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему», — говорил Гоголь о Пушкине. А Пушкин, встречавший, как праздник, всё молодое, талантливое, с первой минуты и навсегда полюбил Гоголя. На лето Гоголь уехал в Павловск, в дачную местность недалеко от Петербурга, учителем в одном семействе. В нескольких верстах от Павловска, в Царском Селе, поселился в то лето и Пушкин, там же жил Жуковский. И Гоголь часто по вечерам ходил к ним. Это было светлое время в его жизни. В Петербурге печаталась первая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и Гоголь рассказывал Пушкину о том, как наборщики смеялись, читая рукопись. «Что-то скажут читатели?» —думал Гоголь, и на душе у него становилось беспокойно.

«Сейчас прочёл «Вечера близ Диканьки»... — записывал Пушкин. — Они изумили меня... Поздравляю публику с истинно весёлою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов...» Как-то в самом конце 1833 года Гоголь зашёл к Пушкину. Как всегда, увидев Пушкина, Гоголь просиял. Пушкин вносил в его жизнь столько света, радости, так умел хорошо, вовремя похвалить, сказать нужные и важные слова, подбодрить! И теперь, посидев и
поговорив, Гоголь вдруг вытащил из карманасвёрнутую тетрадку.

«Славная    бекеша2    у    Ивана    Ивановича!    Отличнейшая! А какие смушки3! Фу-ты пропасть, какие смушки! Сизые с морозом!» — начал он читать свою «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Что это - веселый анекдот? Но Гоголь дочитывает последнюю страницу, и становится ясно, что это — грустная повесть о нелепой и смешной ссоре двух Иванов, о бесполезно прожитой ими жизни. Повесть кончается так: «Скучно на этом свете, господи!». Но разве нет и не было в Украине других людей — смелых, сильных? Разве народ, у которого так много чудесных сказаний о воле, о счастье, о любви, не боролся за другую жизнь — светлую, прекрасную? И разве он, Гоголь, не сумеет рассказать о таких людях?

И всё больше и больше погружается Гоголь в изучение истории украинского народа; настойчиво, терпеливо роется он в исторических сочинениях, читает летописи, продолжает собирать народные песни, предания.И, овеянная народной поэзией, встаёт перед ним живая, яркая история народа, а воображение рисует вольные и дикие степи, героические битвы. Борьба за национальную независимость — вот что привлекало Гоголя в истории Украины XV-XVII веков.

На украинских землях западнее Днепра хозяйничали в то трудное1 время польские паны. Они угнетали крестьян, беря с них непосильную дань, преследовали всё национальное, украинское. Многие крестьяне, невыдержав гнёта, бежали от кабалы на юг, в широкие степи, в низовья Днепра. На острове Хортица у днепровских порогов возник укреплённый лагерь беглых крестьян. Они стали называться запорожскими казаками, так как жили за порогами Днепра. Защищаясь от врагов, устраивали ли секи, то есть преграды из наваленных деревьев. Считается, что отсюда происходит слово «сечь». Запорожское казачество боролось и с польской шляхтой, и с турками, которые часто нападали на эти земли. В упорной борьбе за родную землю формировались могучие характеры, крепкие питуры, так привлекавшие Гоголя своей удалью и героизмом.

В 1835 году появилась повесть Гоголя «Тарас Бульба» — поэтическое воспоминание о героическом прошлом украинского народа, о сильных и мужественных людях, о величии народном.
По Н. Марченко и Н. Шер

1.    Что было главным в устремлениях юного Гоголя?
2.    Кто из русских писателей оказал влияние на развитие писательского таланта Гоголя?
3.    Как начало литературной деятельности Гоголя подтверждает высказанные им самим мысли о цели его творчества? (См. эпиграф к статье о Гоголе.)

Тарас Бульба
(В сокращении)
I
—    А поворотись-ка, сын! Экий ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии?
Такими словами встретил старый Бульба —— двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших уже на дом к отцу.  Сыновья его только что слезли с коней. Это были дна дюжие молодца, ещё смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого ещё не касалась бритва. Они были очень смущены таким приёмом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.

Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные на вас свитки! Экие свитки! Таких свиток ещё и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлёпнется ли он на землю, запутавшись в полы.

Не смейся, не смейся, батьку! — сказал, наконец, старший из них.
—    Смотри ты, какой пышный1! А отчего ж бы не смеяться?

—    Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!
—    Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька?.. — сказал Тарас Бульба, отступивши с удивлением несколько шагов назад.
—    Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
—    Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?
—    Да уж на чём бы то ни было.
—    Ну, давай на кулаки! — говорил Бульба, засучив рукава. — Посмотрю я, что за человек ты в кулаке!
И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали садить друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая.
—    Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая ещё обнять ненаглядных детей своих. — Дети приехали домой, больше года их не видели, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
—    Да он славно бьётся! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак2! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил. Никому не спускай! А всё-таки на тебе смешное убранство: что это за верёвка    висит? А ты, бейбас3 , что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему», — что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
—    Вот    ещё    что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. — И придёт же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось... (это дитя было двадцати с лишком лет и ровно в сажень4 ростом). Ему бы теперь нужно опочить и поесть    чего-нибудь, а он заставляет его биться!
—    Э, да ты мазунчик, как я вижу! — говорил Бульба. — Не слушай, сынку, матери: она баба, она ничего не знает. Какая вам нежба?

Ваша нежба — чистое поле да добрый конь; вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? Вот ваша матерь! Это всё дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все те книжки, буквари и философия, и всё это казна-що, я плевать на всё это!.. А вот лучше я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот где наука, так наука! Там вам школа; там только наберётесь разуму.
—    И всего только одну неделю быть им дома? — говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. — И погулять им, бедным, не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!
—    Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ты бы спрятала их обоих себе под юбки да и сидела бы на них, как на куриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол всё, что есть. Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков; тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да
горелки побольше, не с выдумками горелки, с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой, пенной горелки, чтобы играла и шипела, как бешеная.

Бульба повёл сыновей своих в светлицу, откуда проворно выбежали две красивые девки-прислужницы в червонных монистах, прибиравшие комнаты... Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намёки остались только в песнях да в народных думах, уже не поющихся более на Украине бородатыми старцами-слепцами и в сопровождении тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украине за унию1. Всё было чисто, вымазано цветной глиною. На стенах — сабли, нагайки, сетки для птиц, невода и ружья, хитро отделанный рог для пороху, золотая уздечка на коня и путы с серебряными бляхами. Окна в светлице были маленькие, с круглыми тусклыми стёклами, какие встречаются ныне только в старинных церквях, сквозь которые иначе нельзя было глядеть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и дверей были красные отводы2.

На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зелёного и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской3, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями через третьи и четвёртые руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена. Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными, пёстрыми изразцами, — всё это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время, приходившим потому, что у них не было ещё коней, и потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом.

1   Уния — объединение православной церкви с католической под властью римского папы.
2   Отводы —деревянные украшения.
3   Венецейская — венецианская.

У них были только длинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший оружие. Бульба только при выпуске их послал им из табуна своего пару молодых жеребцов.

Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час их представил, говоря:
—    Вот, смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю. Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.

—    Ну ж, паны браты, садись всякий, где кому лучше, за стол. Ну, сынки! прежде всего выпьем горелки! — так говорил Бульба. — Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же, Боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурманов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били! Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латинцы: они и не знали, есть ли на свете горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю; Гораций1, что ли?

«Вишь, какой батько! — подумал про себя старший сын, Остап, — всё, старый собака, знает, а ещё и прикидывается».
—    Я думаю, архимандрит2 не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас берёзовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и в середу, и в четверги?
—    Нечего, батько, вспоминать, что было, — отвечал хладнокровно Остап, — что было, то прошло!
—    Пусть теперь попробует! — сказал Андрий. — Пускай только теперь кто-нибудь зацепит. Вот пусть только подвернётся теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля!
—    Добре, сынку! ей-богу, добре! Да когда на то пошло, то и я с вами еду! ей-богу, еду! Какого дьявола мне здесь ждать! Чтоб я стал гренкосеем, домоводом, глядеть за овцами да за свиньями, да бабиться с женой? Да пропади она: я козак, не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей-богу, еду! — И старый Бульба мало-помалу горячился, горячился, наконец, рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою.
—    Завтра же едем! Зачем откладывать! Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам всё это? На что эти горшки? — Сказавши это, он начал колотить и швырять горшки и фляжки.

1    Гораций — древнеримский поэт.
2    Архимандрит — монашеский чин; здесь: настоятель, то есть начальник духовного училища.

Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но, услыша о таком страшном для неё решении, она не могла удержаться от слёз; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы её горести, которая, казалось, трепетала в глазах её и в судорожно сжатых губах.

Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь былон создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава. Тогда влияние Польши начинало уже сказываться на русском дворянстве. Многие перенимали уже польские обычаи, заводили роскошь, великолепные прислуги, соколов, ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не по сердцу. Он любил простую жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями польских панов. Неугомонным вечно, он считал себя законным защитником православия. Самоуправно входил в сёла, где только жаловались на притеснения арендаторов и на прибавку новых пошлин с дыма1. Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правило, что в трёх случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары не уважили в чём старшин и стояли перед ними в шапках; когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.

Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привёл к вам!»; как представит их всем старым, закалённым в битвах товарищам; как поглядит на первые их подвиги в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств
рыцаря. Он сначала хотел было отправить их одних. Но при виде их свежести, рослости, могучей телесной красоты вспыхнул воинский дух его, и он на другой же день решился ехать с ними сам, хотя необ- ходимостью этого была одна упрямая воля. Он уже хлопотал и отдавал приказы, выбирал коней и сбрую для молодых сыновей, наведывался и в конюшни и в амбары, отобрал слуг, которые должны были завтра с ними ехать. Есаулу Товкачу передал свою власть вместе с крепким наказом явиться сей же час со всем полком, если только он подаст из Сечи какую-нибудь весть. Хотя он был и навеселе и в голове его бродил хмель, однако ж не забыл ничего. Даже отдал приказ напоить коней и всыпать им в ясли крупной и первой пшеницы, и пришел усталый от своих забот.

—    Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то, что Бог даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать здесь: на дворе.   

Е. Кибрик. Иллюстрация к повести

Чем нравится вам эта иллюстрация? Опишите её и дайте своё название.

Ночь ещё только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал несь двор; всё, что ни лежало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда панычей. Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих, лежавших рядом; она расчёсывала гребнем их молодые, небрежно всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она вскормила их собственной грудью, она взрастила, взлелеяла их — и только на один миг видит их перед собою. «Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами? что ждёт вас?» — говорила она, и слёзы остановились в морщинах, изменивших её когда-то прекрасное лицо. В самом деле, она была жалка, как всякая женщина того удалого века... Она видела мужа в год два, три
дня, и потом несколько лет о нём не бывало слуха. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь её была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этом сборище безжённых рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой... Вся любовь, все чувства, всё, что есть нежного и страстного в женщине, всё обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная чайка, вилась
над детьми своими. Её сыновей, её милых сыновей берут от неё, берут для того, чтобы не увидеть их никогда! Кто знает, может быть, при первой битве татарин срубит им головы, и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюёт хищная подорожная птица и за каждый кусочек которых, за каждую каплю крови она отдала бы себя всю... Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненный спящими, густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружавший двор. Она всё сидела в головах милых сыновей своих, ни на минуту не сводила с них глаз своих и не думала о сне. Уже кони, чуя рассвет, все полегли на траву и перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу. Она просидела до самого света, вовсе не была утомлена и внутренно желала, чтобы ночь протянулась как можно дольше. Со степи понеслось звонкое ржание жеребёнка; красные полосы ясно сверкнули на небе. Бульба вдруг проснулся и вскочил. Он очень хорошо помнил всё, что приказывал вчера.

—    Ну, хлопцы, полно спать! Пора, пора! Напоите коней! А где стара? — (так он обыкновенно называл жену свою). — Живее, стара, готовь нам есть, потому что путь великий лежит!

Бедная старушка, лишённая последней надежды, уныло поплелась в хату. Между тем, как она со слезами готовила всё, что нужно к завтраку, Бульба раздавал свои приказания, возился на конюшне и сам выбирал для детей своих лучшие убранства.

Бурсаки вдруг преобразились: на них явились, вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные1 красные с серебряными подковами; шаровары, шириною в Чёрное море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись золотым очкуром2; к очкуру прицеплены были длинные ремешки с кистями и прочими побрякушками для трубки. Казакин3 алого цвета, сукна яркого, как огонь, опоясался узорчатым поясом; чеканные турецкие пистолеты были задвинуты за пояс; сабля брякала по ногам их. Их лица, ещё мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели; молодые чёрные усы теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности; они были хороши под чёрными бараньими шапками с золотым верхом. Бедная мать! Она как увидела их, и слова не могла промолвить и слёзы остановились в глазах её.
—    Ну, сыны, всё готово! нечего мешкать! — произнёс, наконец, Бульба. — Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть.

Все сели, не выключая даже и хлопцев, стоявших почтительно у дверей.

1    Сафьян — кожа высокого качества.
2    Очку р — шнурок, которым затягивали шаровары.
4 Казакин — мужское верхнее платье на крючках, со сборками сзади.

—    Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.

Мать, слабая, как мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела им, рыдая, на шею.
—    Пусть хранит вас... Божья Матерь... Не забывайте, сынки, мать вашу... пришлите хоть весточку о себе... — Далее она не могла говорить.
—    Ну, пойдём, дети! — сказал Бульба.

У крыльца стояли осёдланные кони. Бульба вскочил на своего Чёрта, который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое1 бремя, потому что Бульба был чрезвычайно тяжёл и толст. Когда увидела мать, что уже и сыны её сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности; она схватила его за стремя; она прилипнула к седлу его и с отчаянием во всех чертах не выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли её бережно и унесли в хату. Но когда выехали они за ворота, она со всею лёгкостью дикой козы, несообразной её летам, выбежала за ворота, с непостижимою силою остановила лошадь и обняла одного из сыновей с какою-то помешанною, бесчувственною горячностью; её опять увели.

Молодые козаки ехали смутно и удерживали слёзы, боясь отца своего, который, однако же, с своей стороны, тоже был несколько смущён, хотя и старался этого не показывать. День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-то вразлад. Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушёл в землю; только стояли на земле две трубы от их скромного домика да одни только вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг ещё стлался перед ними, тот луг, по которому они могли припомнить всю историю жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали на нём чернобровую козачку, боязливо летевшую через него с помощью своих свежих, быстрых ножек. Вот уже один только шест над колодцем с привязанным вверху колесом от телеги одиноко торчит на небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали горою и всё собою закрыла. Прощайте и детство, и игры, и всё, и всё!

II
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда почти плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемёрли, какие живут ещё. Слеза тихо круглилась на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.

Иуд - старая мера веса, 16,3 кг.

Е. Кибрик. Иллюстрации к повести

Совпадает ли ваше представление об Остапе  и Андрие с тем, как изобразил их художник?  

Сыновья его были заняты другими мыслями. Но нужно сказать поболее о сыновьях его. Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию, потому что все почётные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно позабыть его. Они тогда были, как все поступившие в бурсу, дики, воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший, Остап, начал с того своё поприще, что в первый год ещё бежал. Его возвратили, высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал он свой букварь в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно, покупали ему новый. Но, без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы отец не дал ему торжественного обещания продержать его в монастырских служках целые двадцать лет и не поклялся наперёд, что он не увидит Запорожья вовеки, если не выучится в академии всем наукам. Любопытно, что это говорил тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю учёность и советовал, как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею. С этого времени Остап начал с необыкновенным старанием сидеть за скучною книгою и скоро стал наряду с лучшими... Остап считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал другими в дерзких предприятиях — обобрать чужой сад или огород, но зато он был всегда одним из первых, приходивших под знамёна предприимчивого бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих товарищей. Никакие плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был суров к другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере, никогда почти о другом не думал. Он был прямодушен с равными. Он имел доброту в таком виде, в каком она могла только существовать при таком характере и в тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами бедной матери, и это одно только его смущало и заставляло задумчиво опустить голову. Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и как-то более развитые. Он учился охотнее и без напряжения... Он был более изобретателен, нежели его брат; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда, с помощью изобретательного ума своего, умел увёртываться от наказания, тогда как брат его, Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился на пол, вовсе не думая просить о помиловании. Он также кипел жаждою подвига, но вместе с нею душа его была доступна и другим чувствам... Вообще в последние годы он реже являлся предводителем какой-нибудь ватаги, но чаще бродил один где-нибудь в уединённом закоулке
Киева, потопленном в вишнёвых садах, среди низеньких домиков, заманчиво глядевших на улицу. Иногда он забирался и в улицу аристократов, в нынешнем старом Киеве, где жили малороссийские и польские дворяне и домы были выстроены с некоторою прихотливостью. Один раз, когда он зазевался, наехала почти на него колымага какого-то польского пана, и сидевший на козлах возница с престрашными усами хлыстнул его довольно исправно бичом. Молодой бурсак вскипел: с безумною смелостию хватил он мощною рукою своею за заднее колесо и остановил колымагу. Но кучер, опасаясь разделки, ударил по лошадям, они рванули, — и Андрий, к счастию, успевший отхватить руку, шлёпнулся на землю, прямо лицом в грязь. Самый звонкий и гармонический смех раздался над ним. Он поднял глаза и увидел стоявшую у окна красавицу, какой ещё не видывал отроду:
черноглазую и белую, как снег, озарённый утренним румянцем солнца. Она смеялась от всей души, и смех придавал сверкающую силу её ослепительной красоте. Он оторопел. Он глядел на неё, совсем потерявшись, рассеянно обтирая с лица своего грязь, которою ещё более замазывался. Кто бы была эта красавица? Он хотел было узнать от дворни, которая кучею, в богатом убранстве, стояла за воротами, окруживши игравшего молодого бандуриста. Но дворня подняла смех, увидевши его запачканную рожу, и не удостоила его ответом.

Наконец он узнал, что это была дочь приехавшего на время ковенского воеводы. В следующую же ночь, с свойственною одним бурсакам дерзостию, он пролез через частокол в сад, взлез на дерево, раскинувшееся ветвями, упиравшимися в самую крышу дома; с дерева перелез на крышу и через трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги. Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного слова; но, когда увидела, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея от робости поворотить рукою, когда узнала в нём того же самого, который хлопнулся перед её глазами на улице, смех вновь овладел ею. Притом в чертах Андрия ничего не было страшного: он был очень хорош собою. Она от души смеялась и долго забавлялась над ним... Он представлял смешную фигуру, раскрывши рот и глядя неподвижно в её ослепительные очи.

Раздавшийся у дверей стук пробудил в ней испуг. Она велела ему спрятаться под кровать, и как только беспокойство прошло, она кликнула свою горничную, пленную татарку, и дала ей приказание осторожно вывесть его в сад и оттуда отправить через забор...

Вот о чём думал Андрий, повесив голову и потупив глаза в гриву коня своего...

Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным, теплотворным светом своим облило степь. Всё, что смутно и сонно было на душе у козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы. Степь, чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, всё то пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до
самого Чёрного моря, было зелёною, девственною пустынею. Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытоптывали их. Ничто в природе не могло быть лучше их. Вся поверхность земли представлялась зелёно-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; жёлтый дрок выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесённый Бог знает откуда колос пшеницы наливался в гуще. Под тонкими их корнями шныряли куропатки, вытянув свои шеи. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе неподвижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался Бог знает в каком дальнем озере. Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и только мелькает одною чёрною точкою. Вон она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем.

Чёрт вас возьми, степи, как вы хороши! Наши путешественники несколько минут только останавливались для обеда, причём ехавший с ними отряд из десяти козаков слезал с лошадей, отвязывал деревянные баклажки с горелкою и тыквы, употребляемые вместо сосудов.

Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке, единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не позволял никогда напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера. Вечером вся степь совершенно переменялась. Всё пестрое пространство её охватывалось-последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала по нём, и она становилась тёмно-зеленою; испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием. По небу, изголуба-тёмному, как будто исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками лёгкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть дотрогивался до щёк. Вся музыка, наполнявшая день, утихала и сменялась другою. Пёстрые овражки1 выползывали из нор своих, становились на задние лапки и оглашали степь свистом. Трещание кузнечиков становилось слышнее. Иногда слышался из какого-нибудь уединённого озера крик лебедя и, как серебро, отдавался в воздухе.       

Путешественники, остановившись среди полей, избирали ночлег, раскладывали огонь и ставили на него котёл, в котором варили себе кулиш; пар отделялся и косвенно дымился на воздухе... Через три дни после этого они были уже недалеко от места, служившего предметом их поездки.

В воздухе вдруг захолодело; они почувствовали близость Днепра. Вот он сверкает вдали и тёмною полосою отделился от горизонта. Он веял холодными волнами и расстилался ближе, ближе и, наконец, обхватил половину всей поверхности земли. Это было то место Днепра, где он, дотоле спёртый порогами, брал, наконец, своё и шумел, как море, разлившись по воле; где брошенные в середину его острова вытесняли его ещё далее из берегов и волны его стлались по самой земле, не встречая ни утёсов, ни возвышений.

Козаки сошли с коней своих, взошли на паром и чрез три часа плавания были уже у берегов острова Хортицы, где была тогда Сечь, так часто переменявшая своё жилище. Куча народа бранилась на берегу с перевозчиками. Козаки оправили коней. Тарас приосанился, стянул себе покрепче пояс и гордо провел рукою по усам. Молодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до головы, с каким-то страхом и неопределённым удовольствием, и все вместе въехали в предместье, находившееся за полверсты от Сечи. При въезде их оглушили пятьдесят кузнецких молотов, ударявших в двадцати пяти кузницах, покрытых дёрном и вырытых в земле. Сильные кожевники сидели под навесом крылец на улице и мяли своими дюжими руками бычачьи кожи. Крамари под ятками1 сидели с кучами кремней, огнивами и порохом.

Армянин развесил дорогие платки. Татарин ворочал на рожнах бараньи катки с тестом2.
...Первый, кто попался им навстречу, это был запорожец, спавший на самой середине дороги, раскинув руки и ноги. Тарас Бульба не мог не остановиться и не полюбоваться на него.
—    Эх, как важно развернулся! Фу ты какая пышная фигура! — говорил он, остановивши коня.

В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец, как лев, растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на поларшина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дёгтем для показания полного к ним презрения. Полюбовавшись, Бульба пробирался далее сквозь тесную улицу, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло своё, и людьми всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, которое было похоже на ярмарку и которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей.

Наконец они минули предместие и увидели несколько разбросанных куреней, покрытых дёрном, или, по-татарски, войлоком. Иные установлены были пушками. Нигде не видно было забора или тех низеньких домиков с навесами на низеньких деревянных столбиках, какие были в предместье.

1 Крамари под ятками — торговцы под навесами.
2 Ворочал на рожнах бараньи катки с тестом —жарил на вертеле куски баранины в тесте.

Небольшой вал и засека, не хранимые решительно никем, показывали страшную беспечность. Несколько дюжих запорожцев, лежавших с трубками и зубах на самой дороге, посмотрели на них довольно равнодушно и не сдвинулись с места. Тарас осторожно проехал с сыновьями между них, сказавши:

«Здравствуйте, панове!» — «Здравствуйте и вы!» — отвечали запорожцы. Везде, по всему полю, живописными кучами пестрел народ. По смуглым лицам видно было, что все они были закалены в битвах, испробовали всяких невзгод. Так вот она, Сечь! Вот то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы! Вот откуда разливается воля и козачество на всю Украину!

Путники выехали на обширную площадь, где обыкновенно собиралась рада. На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки; он держал в руках её и медленно зашивал на ней дыры. Им опять перегородила дорогу целая толпа музыкантов, в середине которых отплясывал молодой запорожец, заломивши чёртом свою шапку
и вскинувши руками. Он кричал только: «Живее играйте, музыканты! Не жалей, Фома, горелки православным христианам!»

—    Эх, если бы не конь! — вскрикнул Тарас, — пустился бы, право, пустился бы сам в танец!

А между тем меж народом стали попадаться и степенные, уваженные по заслугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами. Тарас скоро встретил множество знакомых лиц...

III
Уже около недели Тарас Бульба жил с сыновьями своими на Сечи. Остап и Андрий мало занимались военною школою. Сечь не любила затруднять себя военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого были почти непрерывны. Промежутки козаки почитали скучным занимать изучением какой-нибудь дисциплины, кроме разве стрельбы в цель да изредка конной скачки и гоньбы за зверем в степях и лугах; всё прочее время отдавалось гульбе — признаку широкого размёта душевной воли. Вся Сечь представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой. Некоторые занимались ремёслами, иные держали лавочки и торговали; но большая часть гуляла с утра до вечера, если в карманах звучала возможность и добытое добро не перешло ещё в руки торгашей и шинкарей...

Остапу и Андрию показалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил их, откуда они, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращались в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, который обыкновенно говорил: «Здравствуй! Что, во Христа веруешь?» — «Верую!» — отвечал приходивший... «И в церковь ходишь?» — «Хожу!» «А ну, перекрестись!» Пришедший крестился. «Ну, хорошо, отвечал кошевой, ступай же, в который сам знаешь, курень». Этим оканчивалась вся церемония... Сечь состояла из шестидесяти с лишком куреней, которые очень походили на отдельные, независимые республики, а ещё более на школу и бурсу детей, живущих на всём готовом. Никто ничем не заводился и не держал у себя. Всё было на руках у куренного атамана, который за это обыкновенно носил название батька. У него были на руках деньги, платья, весь харч, саламата1, киша и даже топливо; ему отдавали все деньги под сохран... Остап и Андрий кинулись со всею пылкостью юношей в это разгульное море и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и всё, что волновало прежде душу, и предались новой жизни. Всё занимало их: разгульные обычаи Сечи и немногосложная управа и законы, которые казались им иногда даже слишком строгими среди такой своевольной республики.

Мели козак проворовался, украл какую-нибудь безделицу, это считалось уже поношением всему козачеству: его, как бесчестного, привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину, которою всякий проходящий обязан был нанести ему удар, пока таким образом не забивали его насмерть. Не платившего должника приковывали цепью к пушке, где должен был он сидеть до тех пор, пока кто-нибудь из товарищей не решался его выкупить и заплатить за него долг. Но более всего произвела впечатление на Андрия страшная казнь, определённая за смертоубийство. Тут же, при нём, вырыли яму, опустили туда живого убийцу и сверх него поставили гроб, заключавший тело им убиенного, и потом обоих засыпали землёю. Долго потом всё чудился ему страшный обряд казни и всё представлялся этот заживо засыпанный человек вместе с ужасным гробом.

Скоро оба молодые козака стали на хорошем счету у козаков... Они стали уже заметными между другими молодыми прямою удалью и удачливостью во всём. Бойко и прямо стреляли в цель, переплывали Днепр против течения — дело, за которое новичок принимался торжественно в козацкие круги. Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по душе была такая праздная-жизнь — настоящего дела хотел он. Он всё придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться, как следует, рыцарю...

IV
Вскоре в Запорожскую Сечь пришла горестная весть: поляки жестоко расправились с гетманом, начальником казацкого войска и полковниками. Теперь уже все хотели в поход, и старые и молодые. По совету старейшин, куренных, кошевого и по воле всего запорожского войска решено было идти прямо на Польшу, отомстить за всё зло, за посрамление веры и казацкой славы.

V
Скоро весь польский юго-запад сделался добычею страха. Всюду пронеслись слухи: «Запорожцы!.. показались запорожцы!..» Всё, что могло спасаться, спасалось, lice подымалось и разбегалось в сей нестройный, изумительно беспечный век, когда не воздвигалось ни крепостей, ни замков, а просто, как попало, становил на время соломенное жилище своё человек, думая: «Не тратить же на него работу и деньги, когда оно и без того будет снесено дотла татарским набегом!»

Всё всполохнулось: кто менял волов и плуг на коня и ружьё и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только было можно унесть. Попадались иногда по дороге такие, которые встречали (хотя бесплодно) вооружённою рукою гостей, но больше было таких, которые бежали заранее. Все знали, что трудно иметь дело с сей за калённой вечной бранью1 толпой, известной под именем запорожского войска...

А старому Тарасу любо было видеть, как оба сына его были одни из первых. Остапу, казалось, был на роду написан битвенный путь и трудное знанье вершить ратные дела. Ни разу не растерявшись и не смутившись ни от какого случая, с хладнокровием, почти неестественным для двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерить всю опасность и всё положение дела, тут же мог найти средства, как уклониться от неё, но уклониться с тем, чтобы потом верней преодолеть её.

Уже испытанной уверенностью стали теперь означаться его движения, и в них не могли не быть заметны наклонности будущего вождя. Крепкое слышалось в его теле, и рыцарские его качества уже приобрели широкую силу качеств льва.
—    О! да этот будет со временем добрый полковник! — говорил старый Тарас, — ей-ей, будет добрый полковник, да ещё такой, что и батька за пояс заткнет!

Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей. Он не знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие силы. Бешеную негу2 и упоение он видел и битве. Пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах всё мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони, а он несётся, как пьяный, в свисте пуль, в сабельном блеске и в собственном жару, нанося всем удары и не слыша нанесённых. И не раз дивился старый Тарас, видя, как Андрий,
понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях. Дивился старый Тарас и говорил:
—    И это добрый — враг бы не взял его! — вояка! Не Остап, а добрый, добрый также вояка!

Войско решилось идти прямо на город Дубно, где, носились слухи, было много казны и богатых обывателей. В полтора дня поход был сделан, и запорожцы показались перед городом. Жители решились защищаться до последних сил и крайности и лучше хотели умереть на война, битва, площадях и улицах перед своими порогами,
чем пустить неприятеля в домы. Высокий  земляной вал окружал город; где вал был ниже, там высовывалась
каменная стена, или дом, служивший батареей, или, наконец, дубовый частокол. Гарнизон был силён и чувствовал важность своего дела.

Запорожцы жарко было полезли на вал, но были встречены сильною картечью. Мещане и городские обыватели, как видно, тоже не хотели быть праздными и стояли кучею на городском валу. В глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; даже женщины решились участвовать, и на головы запорожцам полетели камни, бочки, горшки, горячий вар и, наконец, мешки песку, слепившего очи. Запорожцы не любили иметь дело с крепостями; вести осады была не их часть.

Кошевой повелел отступить и сказал:
- Ничего, паны браты, мы отступим. Но будь я поганый татарин,а не христианин, если мы выпустим их хоть одного из города! Пусть их все передохнут, собаки, с голоду!

Войско, отступив, облегло весь город... Запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились так же, как и на Сечи, куренями, курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чёт и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием на город... Молодым, и особенно сынам Тараса Бульбы, не нравилась такая жизнь. Андрий заметно скучал. «Неразумная голова, — говорил ему Тарас. — Терпи, козак, атаманом будешь! Не тот ещё добрый воин, кто не потерял духа в важном деле, а тот добрый воин, кто и на безделье не соскучит, кто всё вытерпит, и хоть ты ему что хочь, а он всё-таки поставит на своем». Но не сойтись пылкому юноше с старцем. Другая натура у обоих, и другими очами глядят они на то же дело...

Остап уже занялся своим делом и давно отошёл к куреням. Андрий же, сам не зная отчего, чувствовал какую-то духоту на сердце. Уже козаки окончили свою вечерю; вечер давно потухнул; июльская чудная ночь обняла воздух; но он не отходил к куреням, не ложился спать и глядел невольно на всю бывшую перед ним картину. На небе бесчисленно мелькали тонким и острым блеском звёзды. Поле далеко было занято раскиданными по нём возами с висячими мазницами1, облитыми дёгтем, и всяким добром и провиантом, набранным у врага.

Возле телег, под телегами и подале от телег — везде были видны разметавшиеся на траве запорожцы. Все они спали... Андрий обошёл козацкие ряды. Костры, у которых сидели сторожа, готовились ежеминутно погаснуть, и самые сторожа спали, как видно, перекусивши сильно чего-нибудь во весь козацкий аппетит. Он подивился немного такой беспечности, подумавши: «Хорошо, что нет близко никакого сильного неприятеля и некого опасаться». Наконец, и сам подошёл он к одному из возов, влез на него и лёг на спину, подложивши себе под голову сложенные назад руки; но не мог заснуть и долго глядел на небо. В это время, показалось ему, мелькнул пред ним какой-то странный образ человеческого лица. Думая, что было то простое обаяние сна и сей же час рассеется, он раскрыл сильнее глаза спои и унидел, что к нему, точно, наклонилось какое-то измождённое, высохшее лицо и смотрело прямо ему в очи. Длинные и черные, как уголь, волосы, неприбранные, растрёпанные, лезли из-под тёмного, наброшенного на голову покрывала. И странный блеск взгляда, и мертвенная смуглота лица, выступавшего резкими чертами, заставили бы скорее подумать, что это был призрак. Он схватился невольно рукой за пищаль1 и произнёс почти судорожно:
—    Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живой человек, не в пору завёл шутку, — убью с одного прицела.

В ответ на это привидение приставило палец к губам и, казалось, молило о молчании. Он опустил руку и стал вглядываться в него внимательней. По длинным волосам, шее и полуобнажённой смуглой груди распознал он женщину. Но она была не здешняя уроженка. Всё лицо было смугло, изнурено недугом; широкие скулы выступали
сильно над опавшими под ними щеками; узкие очи подымались дугообразным разрезом кверху, и чем более он всматривался в черты её, тем более находил в них что-то знакомое. Наконец, он не вытерпел, чтобы не спросить:
—    Скажи, кто ты? Мне кажется, как будто я знал тебя или видел где-нибудь?
—    Два года назад тому в Киеве.
—    Два года назад... в Киеве...— повторил Андрий, стараясь перебрать всё, что уцелело в его памяти от прежней бурсацкой жизни. Он посмотрел ещё раз на неё пристально и вдруг вскрикнул во весь голос:
—    Ты — татарка! служанка панночки, воеводиной дочки!..
—    Чшш! — произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки, дрожа всем телом и оборотя в то же время голову назад, чтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведённого Андрием.
—    Скажи, скажи, отчего, как ты здесь? — говорил Андрий шёпотом, почти задыхающимся и прерывающимся всякую минуту от внутреннего волнения. — Где панночка? жива еще?
—    Она тут, в городе.
—    В городе? — произнёс он, едва опять не вскрикнувши, и почувствовал, что вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. — Отчего ж она в городе?
—    Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора года, как сидит воеводой в Дубне.
—    Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная! что она теперь?..
—    Она другой день ничего не ела.
—    Как?..
—    Ни у кого из городских жителей нет уже давно куска хлеба, все давно едят одну землю.
Андрий остолбенел.
—     Панночка видала тебя е городского валу ное тяжёлое ружье, вместе с запорожцами. Она сказала мне:
«Ступай, скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришёл ко мне; а не помнит, чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не хочу видеть, как при мне умрёт мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, чтоб ради её дал хлеба!» Много всяких чувств пробудилось и вспыхнуло в молодой груди козака.
—    Но как же ты здесь? Как ты пришла?
—    Подземным ходом.
—    Разве есть подземный ход?
—    Есть.
—   Где?
—    Ты не выдашь, рыцарь?
—    Клянусь крестом святым!
—    Спустясь в яр и перейдя проток, там, где тростник.
—    И выходит в самый город?
—    Прямо к городскому монастырю.
—    Идём, идём сейчас!
—    Но, ради Христа и святой Марии, кусок хлеба!
—    Хорошо, будет. Стой здесь возле воза или, лучше, ложись на него: тебя никто не увидит, все спят; я сейчас ворочусь.

И он отошёл к возам, где хранились запасы, принадлежавшие их куреню. Сердце его билось...

Что делать? Был однако же где-то, кажется, на возу отцовского полка, мешок с белым хлебом, который нашли, ограбивши монастырскую пекарню. Он прямо подошёл к отцовскому возу, но на возу уже его не было: Остап взял его себе под головы и, растянувшись возле на земле, храпел на всё поле. Андрий схватил мешок одной рукой и дёрнул его вдруг так, что голова Остапа упала на землю, а он сам вскочил ниросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал, что было мочи:
«Держите, держите чёртова ляха, да ловите коня, конй ловите!» —
«Замолчи, я тебя убью!» — закричал в испуге Андрий, замахнувшись на него мешком. Но Остап и без того уже не продолжал речи, присмирел и пустил такой храп, что от дыхания шевелилась трава, на которой он лежал. Андрий робко оглянулся на все стороны, чтобы узнать, не пробудил ли кого-нибудь из козаков сонный бред Остапа. Одна
чубатая голова, точно, приподнялась в ближайшем курене и, поведя очами, скоро опустилась опять на землю. Переждав минуты две, он, наконец, отправился со своею ношею. Татарка лежала, едва дыша.

«Вставай, идём! Все спят, не бойся! Подымешь ли ты хоть один из этих хлебов, если мне будет несподручно захватить все?» Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо одного воза, ещё один мешок с просом, взял даже в руки те хлебы, которые хотел было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шёл отважно между рядами спавших запорожцев. «Андрий!» сказал старый Бульба в то время, когда он проходил мимо его.
Сердце его замерло...

Андрий стоял ни жив ни мертв, не имея духа взглянуть в лицо отцу. И потом, когда поднял глаза и посмотрел на него, увидел, что уже старый Бульба спал, положив голову на ладонь. Он перекрестился. Вдруг отхлынул от сердца испуг ещё скорее, чем прихлынул. Когда же поворотился он, чтобы взглянуть на татарку, она стояла перед
ним, подобно тёмной гранитной статуе, вся закутанная в покрывало, и отблеск отдалённого зарева, вспыхнув, озарил только одни её очи, одеревеневшие, как у мертвеца. Он дёрнул за рукав её, и оба пошли вместе, беспрестанно оглядываясь назад, и наконец опустились отлогостью в низменную лощину, по дну которой лениво пресмыкался проток, поросший осокой и усеянный кочками. Опустясь в сию лощину, они скрылись совершенно из виду всего поля, занятого запорожским табором...

Пробираясь меж тростников, остановились они перед наваленным хворостом и фашинником1. Отклонив хворост, нашли они род земляного свода — отверстие, мало чем большее отверстия, бывающего в хлебной печи. Татарка, наклонив голову, вошла первая; вслед за нею Андрий, нагнувшись сколько можно ниже, чтобы можно было про- браться с своими мешками, и скоро очутились оба в совершенной темноте.

VI
Андрий едва двигался в тёмном и узком земляном коридоре, следуя за татаркой и таща на себе мешки хлеба... Они перешли через церковь, не замеченные никем, и вышли потом на площадь, бывшую перед нею. Заря уже давно румянилась на небе: всё возвещало восхождение солнца... Они поворотили в улицы и были остановлены
вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у Андрия драгоценную ношу, кинулся на него, как тигр, вцепился в него, крича: «Хлеба!» Но сил не было у него, равных бешенству; Андрий оттолкнул его: он полетел на землю. Движимый состраданием, он швырнул ему один хлеб, на который тот бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз,
искусал его и тут же, на улице, в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать пищу. Почти на каждом шагу поражали их страшные жертвы голода... При виде сих поражающих свидетельств Андрий не вытерпел не спросить татарку:
—    Неужели они, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить жизнь? Если человеку приходит последняя крайность, тогда, делать нечего, он должен питаться тем, чем дотоле брезгал; он может питаться теми тварями, которые запрещены законом; всё может тогда пойти в снедь.
—    Всё переели, — сказала татарка, — всю скотину. Ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда     не водилось никаких запасов; всё привозилось из деревень.   

...Андрий уже было хотел идти прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством разных украшений, но татарка дёрнула его за рукав и указала маленькую дверь в боковой стене... Он не помнил, как взошёл и как затворилась за ним дверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась перед образом... Он повернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось, застывшую и окаменевшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто вся фигура её хотела броситься к нему и вдруг остановилась. И он остался также изумлённым пред нею...

В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями принесённый рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед своею панною. Красавица взглянула на неё, на хлеб и возвела очи на Андрия, — и много было в очах тех... Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив её за руку, закричал:
—    Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовит.

И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи... И глаза её вдруг наполнились слезами...
—    Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?
Бросила прочь она от себя платок, отдёрнула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилась в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом...
—    Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, — говорила она, качая тихо прекрасной головой своей, — знаю, и, к великому моему горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут твои отец, товарищи, отчизна, а мы — враги тебе.
—    А что мне отец, товарищи и отчизна? — сказал Андрий, встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь, стан свой. — Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого! — повторил он тем голосом и сопроводив его тем движением руки, с каким упругий, несокрушимый козак выражает решимость
на дело неслыханное и невозможное для другого. — Кто сказал, что моя отчизна Украина? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для неё всего. Отчизна моя — ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моём, понесу её, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет её оттуда! И всё, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну! И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божьей! Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать её. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянёт и день, и час, в который породил на позор себе такого сына.

VII
Шум и движение происходили в запорожском таборе. Сначала никто не мог дать верного отчёта, как случилось, что войска прошли в город. Потом уже оказалось, что весь Переяславский курень, расположившийся перед боковыми городскими воротами, был пьян мертвецки; стало быть, дивиться нечего, что половина была перебита, а
другая перевязана прежде, чем все могли узнать, в чем дело. Покамест ближние курени, разбуженные шумом, успели схватиться за оружие, войско уже уходило в ворота, и последние ряды отстреливались от устремившихся на них в беспорядке сонных и полупротрезвившихся запорожцев. Кошевой дал приказ собраться всем, и, когда
все стали в круг и затихли, снявши шапки, он сказал:
—    Так вот что, Панове братове, случилось в эту ночь. Вот до чего довёл хмель! Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, уже такое заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться, что враг Христова воинства не только снимет с вас шаровары, но и в самоё лицо вам начихает, так вы того не услышите.

Козаки все стояли, понурив головы, зная вину; один только Незамайновский куренной атаман Кукубенко отозвался.
—    Постой, батько! — сказал он. — Хоть оно и не в законе, чтобы сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да дело не так было, так нужно сказать. Ты не совсем справедливо попрекнул всё христианское войско. Козаки были бы повинны и достойны смерти, если бы напились в походе, на войне, на трудной, тяжкой работе. Но мы сидели без дела, маячились попусту перед городом. Ни поста, ни другого христианского воздержания не было; как же может статься, чтобы на безделье не напился человек? Греха тут нет.
А мы вот лучше покажем им, что такое нападать на безвинных людей. Прежде били добре, а уж теперь побьём так, что и пят не унесут домой.

Речь куренного атамана понравилась козакам. Они приподняли уже совсем было понурившиеся головы, и многие одобрительно кивнули головой, примолвивши:
—    Добре сказал Кукубенко!
А Тарас Бульба, стоявший недалеко от кошевого, сказал:
—    А что, кошевой, видно, Кукубенко правду сказал? Что ты скажешь на это?
—    А что скажу? Скажу: блажен и отец, родивший такого сына! Ещё не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освежённому водопоем. Я сам хотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде.
—    Добре сказал и кошевой! — отозвалось в рядах запорожцев. —
Доброе слово! повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сизые голуби, и те кивнули головою и, моргнувши седым усом, тихо сказали:
—    Добре сказанное слово!
Слушайте же, панове! — продолжал кошевой. — Брать крепость, карабкаться и подкапываться, как делают чужеземные, немецкие мастера — пусть ей враг прикинется! — и неприлично, и не козацкое дело. А судя по тому, что есть, неприятель вошёл в город не с большим запасом: телег что-то было с ним немного. Народ в городе
голодный; стало быть, всё съест духом, да и коням тоже сена... уж не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой... только про это ещё Бог знает; а ксёндзы-то их горазды на одни слова. За тем или за другим, а уж они выйдут из города. Разделяйся же на три кучи и становись на три дороги перед тремя воротами. Перед
главными воротами пять куреней, перед другими по три куреня.

Дядькивский и Корсунский курень на засаду! Полковник Тарас с полком на засаду! Тытаревский и Тымошевский курень на запас, с правого бока обоза! Щербиновский и Стебликивский верхний — с левого боку! Да выбирайтесь из ряду, молодцы, которые позубастее на слово, задирать неприятеля! У ляха пустоголовая натура: брани не вытерпит; и, может быть, сегодня же все они выйдут из ворот. Куренные атаманы, перегляди всякий курень свой: у кого недочёт, пополни его остатками Переяславского...

Так распоряжался кошевой, и все поклонились ему в пояс, и, не надевая шапок, отправились по своим возам и таборам, и, когда уже совсем далеко отошли, тогда только надели шапки. Все начали снаряжаться: пробовали сабли и палаши, насыпали порох из мешков в пороховницы, откатывали и становили возы и выбирали коней.

Уходя к своему полку, Тарас думал и не мог придумать, куда девался Андрий. Полонили ли его вместе с другими и связали сонного? Только нет, не таков Андрий, чтобы отдаться живым в плен. Между убитыми козаками тоже не было его видно. Задумался крепко Тарас и шёл перед полком...

Два козака выехало вперёд из запорожских рядов. Один ещё совсем молодой, другой постарее, оба зубастые на слово, на деле тоже не плохие козаки: Охрим Наш и Мыкыта Голокопытенко. Следом за ними выехал и Демид Попович, коренастый козак, уже давно маячивший на Сечи, бывший под Адрианополем и много натерпевшийся на
веку своем: горел в огне и прибежал на Сечь с обсмаленною, почерневшею головою и выгоревшими усами. Но раздобрел вновь Попович, пустил за ухо оселедец, вырастил усы густые и чёрные, как смоль. И крепок был на едкое слово Попович.
—    А, красные жупаны на всём войске, да хотел бы я знать, красная ли сила у войска?
—    Вот я вас! — кричал сверху дюжий полковник, — всех перевяжу! Отдавайте, хлопцы, ружья и коней. Видели, как перевязал я ваших?
Выведите им на вал запорожцев! — И вывели на вал скрученных верёвками запорожцев. Впереди их был куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, — так, как схватили его хмельного.

Потупил в землю голову атаман, стыдясь наготы своей перед своими же козаками и что попал в плен, как собака, сонный. И в одну ночь поседела крепкая голова его.
—    Не печалься, Хлиб! Выручим! — кричали ему снизу козаки.
—    Не печалься, друзьяка! — отозвался куренной атаман Бородатый. — В том нет вины твоей, что схватили тебя нагого. Беда может быть со всяким человеком; но стыдно им, что выставили тебя на позор, не прикрывши прилично наготы твоей.
—    Вы, видно, на сонных людей храброе войско! — говорил, поглядывая на вал, Голокопытенко.
—    Вот, погодите, обрежем мы вам чубы! — кричали им сверху.
—    А хотел бы я поглядеть, как они нам обрежут чубы! — говорил Попович, поворотившись перед ними на коне. И потом, поглядевши на своих, сказал: — А что ж? Может быть, ляхи и правду говорят.
Коли выведет их вот тот, пузатый, им всем будет добрая защита.
—    Отчего ж, ты думаешь, будет им добрая защита? — сказали козаки, зная, что Попович, верно, уже готовился что-нибудь сказать.
—    А оттого, что позади его упрячется всё войско, и уж, чёрта с два, из-за его пуза достанешь которого-нибудь копьём!
Все засмеялись козаки. И долго многие из них ещё покачивали головою, говоря: «Ну, уж Попович! Уж коли кому закрутит слово, так только ну...» Да уж и не сказали козаки, что такое «ну».
—    Отступайте, отступайте скорей от стен! — закричал кошевой. Ибо ляхи, казалось, не выдержали едкого слова, и полковник махнул рукой.

Едва только посторонились козаки, как грянули с валу картечью. На валу засуетились, показался сам седой воевода на коне. Ворота отворились, и выступило войско. Впереди выехали ровным конным строем шитые гусары. За ними кольчужники, потом латники с копьями, потом все в медных шапках, потом ехали особняком лучшие
шляхтичи, каждый одетый по-своему. Потом опять ряды, и за ними выехал хорунжий; за ним опять ряды, и выехал дюжий полковник; а позади всего уже войска выехал последним низенький полковник.
—    Не давать им, не давать им строиться и становиться в ряды! кричал кошевой. — Разом напирайте на них все курени! Оставляйте прочие ворота! Тытаревский курень, нападай сбоку! Дядькивский курень, нападай с другого! Напирайте на тыл, Кукубенко и Палывода! Мешайте, мешайте и розните их!

И ударили со всех сторон козаки, сбили и смешали их, и сами смешались. Не дали даже и стрельбы произвести; пошло дело на мечи да на копья... И не услышал Бородатый, как налетел на него сзади красноносый хорунжий... и ударил его саблей по нагнувшейся шее...

Понеслась к вышинам суровая козацкая душа, хмурясь и негодуя, и вместе с тем дивуясь, что так рано вылетела из такого крепкого тела.
...А уж был тут суровый мститель...

Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг останавливается распластанный на одном месте и бьёт оттуда стрелой на раскричавшегося у самой дороги самца-перепела, — так Тарасов сын, Остап, налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею верёвку. Побагровело ещё сильнее красное лицо
хорунжего, когда затянула ему горло жёсткая петля: схватился он было за пистолет, но судорожно сведённая рука не могла направить выстрела, и даром полетела в поле пуля. Остап тут же у его же седла отвязал шёлковый шнур, который возил с собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам и ногам, прицепил конец верёвки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко всех козаков Уманского куреня, чтобы шли отдать последнюю честь атаману. Как услышали уманцы, что куренного их атамана Бородатого нет уже в живых, бросили поле битвы и прибежали прибрать его тело; и тут же стали совещаться, кого выбрать в куренные. Наконец, сказали:
- Да на что совещаться? Лучше не можно поставить в куренные никого, кроме Бульбенка Остапа. Он, правда, младший всех нас, но разум у него, как у старого человека.

Остап, сняв шапку, всех поблагодарил козаков-товарищей за честь, не стал отговариваться ни молодостью, ни молодым разумом, зная, что время военное и не до того теперь, а тут же повёл их прямо на кучу и уж показал им всем, что недаром выбрали его в атаманы. Почувствовали ляхи, что уже становилось дело слишком жарко, отступили и перебежали поле, чтоб собраться на другом конце его. А низенький полковник махнул на стоявшие отдельно, у самых ворот, четыре свежие сотни, и грянули оттуда картечью в козацкие кучи. Но мало кого достали: пули хватили по быкам козацким, дико глядевшим на битву.

Взревели испуганные быки, поворотили на козацкий табор, переломали возы и многих перетоптали. Но Тарас в это время, вырвавшись из засады с своим полком, с криком бросился навпереймы. Поворотилось назад всё бешеное стадо, испуганное криком, и метнулось на ляшские полки, опрокинуло конницу, всех смяло и рассыпало.
- О, спасибо вам, волы! — кричали запорожцы. — Служили всё походную службу, а теперь и военную сослужили! — И ударили с новыми силами на неприятеля.

Много тогда перебили врагов. Многие показали себя...
Козаки вновь отступили, готовясь идти к таборам, а на городском валу вновь показались ляхи, уже с изорванными епанчами1. Запеклася кровь на многих дорогих кафтанах, и пылью покрылися красивые медные шапки.
—    Что, перевязали? — кричали им снизу запорожцы.
Вот я вас! — кричал всё так же сверху толстый полковник, показывая верёвку; и всё ещё не переставали грозить запылённые, изнурённые воины, и все, бывшие позадорнее, перекинулись с обеих сторон бойкими словами.

Наконец, разошлись все. Кто расположился отдыхать, истомившись от боя; кто присыпал землей свои раны и драл на перевязки платки и    дорогие одежды, снятые с убитого неприятеля.

1    Епанча — длинный и широкий плащ.

Другие же, которые были посвежее, стали прибирать тела и отдавать им последнюю почесть...

VIII
Ещё солнце не дошло до половины неба, как все запорожцы собрались в круги. Из Сечи пришла весть, что татары, во время отлучки козаков, ограбили в ней всё, вырыли скарб, который втайне держали козаки под землёю, избили и забрали в плен всех, которые оставались, и со всеми забранными стадами и табунами направили путь прямо к Перекопу...

В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту же минуту за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острову, и Бог знает, в каких местах не показались бы чубатые запорожские головы. Вот отчего собрались запорожцы. Все до
единого стояли они в шапках, потому что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как равные между собою.
—    Давай совет прежде, старшие! — закричали в толпе.
—    Давай совет, кошевой! — говорили другие.
И кошевой снял шапку, уж не так, как начальник, а как товарищ, благодарил всех козаков за честь и сказал:
—    Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня почтили, то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином. Ибо вы сами знаете, что за человек татарин. Он не станет с награбленным добром ожидать нашего прихода, а мигом размытарит его, так что и следов не найдёшь. Так мой совет: идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое козаки; за веру, сколько было по силам, отмстили; корысти же с голодного города немного. Итак, мой совет — идти!
—    Идти! — раздалось голосно в запорожских куренях.
Но Тарасу Бульбе не пришлись по душе такие слова, и навесил он еще ниже на очи свои хмурые, исчёрна-белые брови, подобные кустам, повыраставшим по высокому темени горы, которых верхушки вплоть занёс иглистый северный иней.
—    Нет, не прав совет твой, кошевой! — сказал он. — Ты не так говоришь. Ты позабыл, видно, что в плену остаются наши, захваченные ляхами? Ты хочешь, видно, чтоб мы не уважили первого, святого закона товарищества, оставили бы собратьев своих на то, чтобы с них с живых содрали кожу или, исчетвертовав на части козацкое их тело, развозили бы их по городам и сёлам, как сделали они доселе с гетьманом и лучшими русскими витязями на Украйне. Разве мало они поругались и без того над святынею? Что ж мы такое? — спрашиваю я всех
вас. Что ж за козак тот, который кинул в беде товарища, кинул его, как собаку, пропасть на чужбине? Коли уж на то пошло, что всякий ни во что ставит козацкую честь, позволив себе плюнуть в седые усы свои и попрекнуть себя обидным слоном, так не укорит же никто меня. Один остаюсь!

Поколебались все стоявшие запорожцы.
—    А разве ты позабыл, бравый полковник, — сказал тогда кошевой, — что у татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим, то жизнь их будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже всякой лютой смерти? Позабыл разве, что у них теперь вся казна наша, добытая христианской кровью?

Задумались все козаки и не знали, что сказать. Никому не хотелось из них заслужить обидную славу. Тогда вышел вперёд всех старейший годами во всём запорожском войске Касьян Бовдюг. В чести был он от всех козаков; два раза уже был избираем кошевым и на войнах тоже был сильно добрый козак, но уже давно состарелся и не бывал ни в каких походах; не любил тоже и советов давать никому, а любил старый вояка лежать на боку у козацких кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы. Никогда не
вмешивался он в их речи, а всё только слушал да прижимал пальцем золу из своей коротенькой трубки, которой не выпускал изо рта, и долго сидел он потом, прижмурив слегка очи, и не знали козаки, спал ли он или всё ещё слушал. Все походы оставался он дома, но сей раз разобрало старого. Махнул рукою по-козацки и сказал: «А не куды пошло! пойду и я: может, в чём-нибудь буду пригоден козачеству!»

Все козаки притихли, когда выступил он теперь перед собранием, ибо давно не слышали от него никакого слова. Всякий хотел знать, что скажет Бовдюг.
—    Пришла очередь и мне сказать слово, паны братья! — так он начал. — Послушайте, дети, старого. Мудро сказал кошевой; и, как голова козацкого войска, обязанный приберегать его и печись о войсковом скарбе, мудрее ничего он не мог сказать. Вот что! Это пусть будет первая моя речь. А теперь послушайте, что скажет моя другая
речь. А вот что скажет моя другая речь: большую правду сказал Тарас-полковник, — дай Боже ему побольше веку, и чтоб таких полковников было побольше на Украйне! Первый долг и первая честь козака есть соблюсти товарищество. Сколько ни живу я на веку, не слышал я, паны братья, чтобы козак покинул где или продал как-
нибудь своего товарища. И те и другие нам товарищи; меньше их или больше — всё равно, все товарищи, все нам дороги. Так вот какая моя речь: те, которым милы захваченные татарами, пусть отправляются за татарами, а которым милы полонённые ляхами и не хочется оставлять правого дела, пусть остаются. Кошевой по долгу пойдёт с одною половиною за татарами, а другая половина выберет себе наказного атамана. А наказным атаманом, коли хотите послушать белой головы, не пригоже быть никому другому, как только одному Тарасу Бульбе. Нет из нас никого равного ему в доблести.

Так сказал Бовдюг и затих; и обрадовались все козаки, что навёл их таким образом на ум старый. Все вскинули вверх шапки и закричали:
—    Спасибо тебе, батько! Молчал, молчал, долго молчал, да вот, наконец, и сказал. Недаром говорил, когда собирался в поход, что будешь пригоден козачеству: так и сделалось.
—    Что, согласны вы на то? — спросил кошевой.
—    Все согласны! — закричали козаки.
—    Стало быть, раде конец?
—    Конец раде! — кричали козаки.
—    Слушайте же теперь войскового приказа, дети! — сказал кошевой, выступил вперёд и надел шапку, а все запорожцы, сколько их ни было, сняли свои шапки и остались с непокрытыми головами, утупив очи в землю, как бывало всегда между козаками, когда собирался что говорить старший.
—    Теперь отделяйтесь, паны братья! Кто хочет идти, ступай на правую сторону; кто остаётся, отходи на левую! Куды большая часть куреня переходит, туды и отаман; коли меньшая часть переходит, приставай к другим куреням.

И все стали переходить, кто на правую, кто на левую сторону. Которого куреня большая часть переходила, туда и куренной атаман переходил; которого малая часть, та приставала к другим куреням; и вышло без малого не поровну на всякой стороне. Захотели остаться: весь почти Незамайновский курень, большая половина Поповичев-
ского куреня, весь Уманский курень, весь Каневский курень, большая половина Стебликивского куреня, большая половина Тымошивского куреня. Все остальные вызвались идти в догон за татарами. Много было на обеих сторонах дюжих и храбрых козаков. Между теми, которые решились идти вслед за татарами, был Череватый,
добрый старый козак, Покотыполе, Лемиш, Прокопович Хома; Демид Попович тоже перешёл туда, потому что был сильно завзятого нрава козак — не мог долго высидеть на месте, с ляхами попробовал уже он дела, хотелось попробовать еще с татарами. Куренные были: Ностюган, Покрышка, Невылычкий; и много ещё других славных и
храбрых козаков захотело попробовать меча и могучего плеча в схватке с татарином. Не мало было также сильно и сильно добрых козаков между теми, которые захотели остаться: куренные Демытрович, Кукубенко, Вертыхвист, Балабан, Бульбенко Остап. Потом много было ещё других именитых и дюжих козаков: Вовтузенко, Черевыченко, Степан Гуска, Охрим Гуска, Мыкола Густый, Задорожный, Метелыця, Иван Закрутыгуба, Мосий Шило, Дегтяренко, Сыдоренко, Пысаренко, потом другой Пысаренко, потом еще Пысаренко, и много было других добрых козаков. Все были хожалые, езжалые: ходили по анатольским берегам, по крымским солончакам и степям, по всем речкам,
большим и малым, которые впадали в Днепр, по всем заходам и днепровским островам; бывали в молдавской, волошской, в турецкой земле; изъездили всё Чёрное море двухрульными козацкими челнами; нападали в пятьдесят челнов в ряд на богатейшие и превысокие корабли, перетопили немало турецких галер и много-много выстреляли пороху на своем веку... Такие-то были козаки, захотевшие остаться и отмстить ляхам за верных товарищей и Христову веру! Старый козак Бовдюг захотел также остаться с ними, сказавши: «Теперь не такие мои лета, чтобы гоняться за татарами, а тут есть место, где опочить доброю козацкою смертью. Давно уже просил я у Бога, чтобы, если придётся кончать жизнь, то чтобы кончить оё на войне за святое и христианское дело. Так оно и случилось. Славнейшей кончины уже не будет в другом месте для старого козака».

Когда отделились все и стали на две стороны в два ряда куренями, кошевой прошел промеж рядов и сказал:
—    А что, Панове братове, довольны одна сторона другою?
—    Все довольны, батько! — отвечали козаки.
—    Ну, так поцелуйтесь же и дайте друг другу прощанье, ибо, Бог знает, приведётся ли в жизни увидеться. Слушайте своего атамана, а исполняйте то, что сами знаете: сами знаете, что велит козацкая честь.

И все козаки, сколько их ни было, перецеловались между собою. Начали первые атаманы и, поведши рукою седые усы свои, поцеловались навкрест и потом взялись за руки и крепко держали руки. Хотел один другого спросить: «Что, пане брате, увидимся или не увидимся?» — да и не спросили, замолчали, и загадались обе седые головы.

А козаки все до одного прощались, зная, что много будет работы тем и другим; но не повершили, однако ж, тотчас разлучиться, а повершили дождаться тёмной ночной поры, чтобы не дать неприятелю увидеть убыль в козацком войске. Потом все отправились по куреням обедать. После обеда все, которым предстояла дорога, легли отдыхать
и спали крепко и долгим сном, как будто чуя, что, может, последний сон доведётся им вкусить на такой свободе. Спали до самого заходу солнечного; а как зашло солнце и немного стемнело, стали мазать телеги. Снарядясь, пустили вперёд возы, а сами, пошапковавшись1 ещё раз с товарищами, тихо пошли вслед за возами. Конница чинно, без покрика и посвиста на лошадей, слегка затопотела вслед за пешими, и скоро стало их не видно в темноте. Глухо отдавалась только конская топь да скрып иного колеса, которое ещё не расходилось или не было хорошо подмазано за ночною темнотою.

Долго ещё остававшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было ничего видно. А когда сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звёздах, что половины телег уже не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце, и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.

Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообвыклись они и к унынию, наведённому прощаньем с товарищами...

IX
В городе не узнал никто, что половина запорожцев выступила в погоню за татарами. С магистратской2 башни приметили    только    часовые, что потянулась часть возов за лес; но подумали, что козаки готовились сделать засаду... А между тем слова кошевого прошли даром, и в городе оказался недостаток в съестных припасах. Но обычаю прошедших веков, войска не разочли, сколько им было нужно. Попробовали сделать вылазку, но половина смельчаков была тут же перебита козаками, а половина прогнана в город ни с чем... Полковники... готовились дать сражение.

Тарас уже видел то по движенью и шуму в городе и расторопно хлопотал, строил, раздавал приказы и наказы, уставил в три табора курени, обнёсши их возами в виде крепостей, — род битвы, в которой бывали непобедимы запорожцы; двум куреням повелел забраться в засаду; убил часть поля острыми кольями, изломанным оружием, обломками копьев, чтобы при случае нагнать туда неприятельскую конницу. И когда всё было сделано, как нужно, сказал речь козакам, не для того, чтобы ободрить и освежить их, — знал, что без того крепки они духом, — а просто самому хотелось высказать всё, что было на сердце.
—    Хочется мне вам сказать, Панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья... Всё взяли бусурманы, всё пропало. Только остались мы,
сирые* да, как вдовица после крепкого мужа, сирая так же, как и мы, земля наша! Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство! Вот на чём стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества! Отец любит своё дитя, мать любит своё дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь своё дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь, и там люди! Также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим; а как дойдёт до того, чтобы поведать сердечное слово, — видишь: нет, умные люди, да не те? такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как русская душа, любить не то, чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе, а...
сказал Тарас и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: — Нет, так любить никто не может! Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают чёрт знает какие бусурманские обычаи: гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продаёт, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который жёлтым чоботом своим бьёт их в морду, дороже для них всякого братства. Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснётся оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, так никому ж из них не доведётся так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!

Так говорил атаман и, когда кончил речь, всё ещё потрясал посеребрившеюся в козацких делах головою. Всех, кто ни стоял, разобрала сильно такая речь, дошед далеко, до самого сердца. Самые старейшие в рядах стали неподвижны, потупив седые головы в землю; слеза тихо накатывалася в старых очах; медленно отирали они её рукавом. И потом все, как будто сговорившись, махнули в одно время рукою и потрясли бывалыми головами. Знать, видно, много напомнил им старый Тарас знакомого и лучшего, что бывает на сердце у человека, умудрённого горем, трудом, удалью и всяким невзгодьем жизни, или хотя и не познавшего их, но много почуявшего молодою жемчужною душою на вечную радость старцам-родителям, родившим его.

А из города уже выступало неприятельское войско, гремя в литавры и трубы, и, подбоченившись, выезжали паны, окружённые несметными слугами. Толстый полковник отдавал приказы. И стали наступать они тесно на козацкие таборы, грозя, нацеливаясь пищалями, сверкая очами и блеща медными доспехами. Как только увидели козаки, что подошли они на ружейный выстрел, все разом грянули в семипядные пищали и, не прерывая, всё палили они из пищалей. Далеко понеслось громкое хлопанье по всем окрестным полям и нивам, сливаясь в беспрерывный гул; дымом затянуло всё поле, а запорожцы всё палили, не переводя духу; задние только заряжали да передавали передним, наводя изумление на неприятеля, не могшего понять, как стреляли козаки, не заряжая ружей. Уже не видно было за великим дымом, обнявшим то и другое воинство, но видно было, как то одного, то другого не ставало в рядах; но чувствовали ляхи, что густо летели пули и жарко становилось дело; и когда попятились назад, чтобы посторониться от дыма и оглядеться, то многих не досчитались в рядах своих.
А у козаков, может быть, другой-третий был убит на всю сотню. И всё продолжали палить козаки из пищалей, ни на минуту не давая промежутка. Сам иноземный инженер подивился такой, никогда им не виданной тактике, сказавши тут же, при всех: «Вот бравые молодцы-запорожцы! Вот как нужно биться и другим в других землях!» И дал совет поворотить тут же на табор пушки. Тяжело ревнули широкими горлами чугунные пушки; дрогнула, далеко загудевши, земля, и вдвое больше затянуло дымом всё поле. Почуяли запах пороха среди площадей
и улиц в дальних и крайних городах. Но нацелившие взяли слишком высоко: раскалённые ядра выгнули слишком высокую дугу. Страшно завизжав по воздуху, перелетели они через головы всего табора и углубились далеко в землю, взорвав и взметнув высоко на воздух чёрную землю. Ухватил себя за волосы французский инженер при виде такого неискусства и сам принялся наводить пушки, не глядя на то, что жарили и сыпали пулями беспрерывно козаки.

Тарас видел ещё издали, что беда будет всему Незамайновскому и Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: «Выбирайтесь скорей из-за возов и садись всякий на коня!» Но не поспели бы сделать то и другое козаки, если бы Остап не ударил в самую середину; выбил фитили у шести пушкарей, у четырёх только не мог выбить. Отогнали
его назад ляхи. А тем временем иноземный капитан сам взял в руку фитиль, чтобы выпалить из величайшей пушки, какой никто из козаков не видывал дотоле. Страшно глядела она широкою пастью, и тысячи смертей глядело оттуда. И как грянула она, а за нею следом три другие, четырёхкратно потрясши глухоответную землю, — много нанесли они горя! Не по одному козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси. Не одна останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах. Будет, сердечная, выбегать всякий день на базар, хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из них в очи, нет ли между их одного, милейшего всех. Но много пройдёт через город всякого войска, и вечно не будет между ними одного, милейшего всех.

Так, как будто и не бывало половины Незамайновского куреня! Как градом выбивает вдруг всю ниву, где, что полновесный червонец, красовался всякий колос, так их выбило и положило. Как же вскинулись козаки! Как схватились все! Как закипел куренной атаман Кукубенко, увидевши, что лучшей половины куреня его нет! Разом вбился он с остальными своими незамайновцами в самую середину. В гневе иссёк в капусту первого попавшегося, многих конников сбил с коней, доставши копьём и конника, и коня, пробрался к пушкарям, и уже отбил одну пушку. А уж там, видит, хлопочет уманский куренной атаман, и Степан Гуска уже отбивает главную пушку. Оставил он тех козаков и поворотил с своими в другую неприятельскую гущу. Там, где прошли незамайновцы — так там и улица, где поворотились — так уж там и переулок! Так и видно, как редели ряды и снопами валились ляхи! А у самых во^ов Вовтузенко, а спереди Черевыченко, а у дальних возов Дегтяренко, а за ним куренной атаман Вертыхвист. Двух уже шляхтичей поднял на копьё Дегтяренко, да напал, наконец, на неподатливого третьего. Увёртлив и крепок был лях, пышной сбруей украшен и пятьдесят одних слуг привёл с собою. Погнул он крепко Дегтяренко, сбил его на землю и уже, замахнувшись на него саблей, кричал:
—    Нет из вас, собак-козаков, ни одного, кто бы посмел противустать мне!
—    А вот есть же! — сказал и выступил вперёд Мосий Шило. Сильный был он козак, не раз атаманствовал на море и много натерпелся всяких бед...
—    Так есть же такие, которые бьют вас, собак! — сказал он, кинувшись на него.

И уж так-то рубились они! И наплечники, и зерцала1 погнулись у обоих от ударов. Разрубил на нём вражий лях железную рубашку, достав лезвием самого тела: зачервонела козацкая рубашка. Но не поглядел на то Шило, а замахнулся всей жилистой рукою (тяжела была коренастая рукн) и оглушил его внезапно по голове. Разлетелась медная шапка, зашатался и грянулся лях, а Шило принялся рубить и крестить оглушённого. Не добивай, козак, врага, а лучше поворотись назад!

Не поворотился козак назад, и тут же один из слуг убитого хватил его поясом в шею. Поворотился Шило и уж достал было смельчака, но он пропал в пороховом дыме. Со всех сторон поднялось хлопанье из самопалов. Пошатнулся Шило и почуял, что рана была смертельна. Упал он, наложил руку на свою рану и сказал, обратившись к товарищам:
- Прощайте, паны братья, товарищи! Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!
И зажмурил ослабевшие свои очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела. А там уже выезжал Задорожный с своими, ломил ряды куренной Вертыхвист и выступал Балабан.
- А что, паны? — сказал Тарас, перекликнувшись с куренными. — Есть ещё порох в пороховницах? Не ослабела ли козацкая сила? Не гнутся ли козаки?
- Есть ещё, батько, порох в пороховницах. Не ослабела ещё козацкая сила, ещё не гнутся козаки!

И напёрли сильно козаки: совсем смешали все ряды. Низкорослый полковник ударил сбор и велел выкинуть восемь малёванных знамён, чтобы собрать своих, рассыпавшихся далеко по всему полю. Все бежали
ляхи к знамёнам; но не успели они ещё выстроиться, как уже куренной атаман Кукубенко ударил вновь с своими незамайновцами в середину и напал прямо на толстопузого полковника. Не выдержал полковник и, поворотив коня, пустился вскачь; а Кукубенко далеко гнал его через всё поле, не дав ему соединиться с полком. Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы, с арканом в руке, всю пригнувши голову к лошадиной шее, и, улучивши время, с одного раза накинул аркан ему на шею. Весь побагровел полковник, ухватясь за верёвку обеими руками и силясь разорвать её, но уже дюжий размах вогнал ему в самый живот гибельную пику. Так и остался он, пригвождённый к земле. Но не сдобровать и Гуске! Не успели оглянуться козаки, как уже увидели Степана Гуску, поднятого на четыре копья. Только и успел сказать бедняк: «Пусть же пропадут все враги и ликует вечные веки Русская земля!» И там же испустил дух свой. Оглянулись козаки, а уж там, сбоку, козак Метелыця угощает ляхов, шеломя1 того и другого; а уж там, с другого, напирает с своими атаман Невылычкий; а у возов ворочает врага и бьётся Закруты губа; а у дальних возов третий Пысаренко отогнал уже целую ватагу. А уж там, у других возов, схватились и бьются на самых возах.
- Что, паны? — перекликнулся атаман Тарас, проехавши впереди всех. — Есть ли ещё порох в пороховницах? Крепка ли козацкая сила? Не гнутся ли ещё козаки?
—    Есть ещё, батько, порох в пороховницах; ещё крепка козацкая сила; ещё не гнутся козаки!

А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух спой и сказал: «Не жаль расставаться с светом! Дай Бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!»

И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, ещё лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.

Балабан, куренной атаман, скоро после него грянулся также на землю. Три смертельные раны достались ему: от копья, от пули и от тяжелого палаша. А был один из доблестнейших козаков... Поникнул он теперь головою, почуяв предсмертные муки, и тихо сказал: «Сдаётся мне, паны браты, умираю хорошею смертью: семерых изрубил, девятерых копьём исколол. Истоптал конём вдоволь, а уж не припомню, скольких достал пулею. Пусть же цветёт вечно Русская земля!..»

И отлетела его душа.
Козаки, козаки! не выдавайте лучшего цвета вашего войска! Ужо обступили Кукубенка, уже семь человек только осталось из всего Незамайновского куреня; уже и те отбиваются через силу; уже окровавилась на нём одежда. Сам Тарас, увидя беду его, поспешил на выручку. Но поздно подоспели козаки: уже успело ему углубиться под сердце копьё прежде, чем были отогнаны обступившие его враги. Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьём молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в стеклянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: всё разлилось на землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы, если
приведёт Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек... Повёл Кукубенко вокруг себя очами и проговорил:
«Благодарю Бога, что довелось мне умереть при глазах ваших, товарищи! Пусть же после нас живут ещё лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!» И вылетела молодая душа...

—    А что, паны? — перекликнулся Тарас с оставшимися куренями. — Есть ли ещё порох в пороховницах? Не иступились ли сабли? Не утомилась ли козацкая сила? Не погнулись ли козаки?
—    Достанет ещё, батько, пороху! Годятся ещё сабли; не утомилась козацкая сила; не погнулись ещё козаки!

И рванулись снова козаки так, как бы и потерь никаких не потерпели. Уже три только куренных атамана осталось в живых. Червонели уже всюду красные реки; высоко гатились мосты из козацких и вражьих тел. Взглянул Тарас на небо, а уж по небу потянулась вереница кречетов1. Ну, будет кому-то пожива! А уж там подняли на копьё Метелыцю. Уже голова другого Пысаренка, завертевшись, захлопала очами. Уже подломился и бухнулся о землю начетверо изрубленный Охрим Гуска.

«Ну!» — сказал Тарас и махнул платком. Понял тот знак Остап и ударил сильно, вырвавшись из засады, в конницу. Не выдержали сильного напора ляхи, а он их гнал и нагнал прямо на место, где были убиты в землю копья и обломки копьев. Пошли спотыкаться и падать кони и лететь через их головы ляхи. А в это время корсунцы, стоявшие последние за возами, увидевши, что уже достанет ружейная нуля, грянули вдруг из самопалов. Все сбились и растерялись ляхи, и приободрились козаки. «Вот и наша победа!» — раздались со всех сторон запорожские голоса, затрубили в трубы и выкинули победную хоругвь. Везде бежали и крылись разбитые ляхи. «Ну, нет, ещё не совсем победа!» — сказал Тарас, глядя на городские стены, и сказал он правду.

Отворились ворота и вылетел оттуда гусарский полк, краса всех конных полков. Под всеми всадниками были все, как один, бурые аргамаки2. Впереди перед другими понёсся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели чёрные волосы из-под медной его шапки; вился завязанный на руке дорогой шарф, шитый руками первой красавицы.

Так и оторопел Тарас, когда увидел, что это был Андрий. А он между тем, объятый пылом и жаром битвы, жадный заслужить навязанный на руку подарок, понёсся, как молодой борзой пёс, красивейший, быстрейший и молодший всех в стае. Атукнул на него опытный охот-
ник, — и он понёсся, пустив прямой чертой по воздуху свои ноги, весь
покосившись на бок всем телом, взрывая снег и десять раз выпереживая
самого зайца в жару своего бега. Остановился старый Тарас и глядел
на то, как он чистил перед собою дорогу, разгонял, рубил и сыпал удары
направо и налево. Не вытерпел Тарас и закричал: «Как?.. Своих?..
Своих, чёртов сын, своих бьёшь?..» Но Андрий не различал, кто перед
ним был, свои или другие какие; ничего не видел он. Кудри, кудри он
видел, длинные, длинные кудри, и подобную речному лебедю грудь, и
снежную шею, и плечи, и всё, что создано для безумных поцелуев4)
—    Эй, хлопьята! заманите мне только его к лесу, заманите мне
только его! — кричал Тарас. И вызвалось тот же час тридцать быст-
рейших козаков заманить его. И, поправив на себе высокие шапки,
тут же пустились на конях, прямо наперерез гу-
сарам. Ударили сбоку на передних, сбили их,
отделили от задних, дали по гостинцу тому и
другому, а Голокопытенко хватил плашмя по
спине Андрия, и в тот же час пустились бежать
от них, сколько достало козацкой мочи. Как
вскинулся Андрий! Как забунтовала но всем жилкам молодая кровь!
Ударив острыми шпорами коня, во весь дух полетел он за козаками,
не глядя назад, не видя, что позади всего только двадцать человек
успело поспевать за ним. А козаки летели во всю прыть на конях и
прямо поворотили к лесу. Разогнался на коне Андрий и чуть было
уже не настигнул Голокопытенка, как вдруг чья-то сильная рука
ухватила за повод его коня. Оглянулся Андрий: перед ним Тарас!
Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен...
Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши
за то от него удар линейкою по лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный
выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, го
товый разорвать его на части, и вдруг наталкивается на входящего в
класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная
ярость. Подобно ему, в один миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев
Андрия. И видел он перед собою одного только страшного отца.
—    Ну, что же теперь мы будем делать? — сказал Тарас, смотря
прямо ему в очи. Но ничего не умел на то сказать Андрий и стоял, уту
пивши в землю очи.
—    Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
Андрий был безответен.
—    Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!
Покорно, как ребёнок, слез он с коня и остановился ни жив ни
мёртв перед Тарасом.
—    Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! — сказал Тарас
и,    отступивши шаг назад, снял с плеча ружьё. Бледен, как полотно,
был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он
произносил чьё-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или
братьев — это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил.
Как хлебный колос, подрезанный серпогй, как молодой барашек,
почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и пова
лился на траву, не сказавши ни одного слова.
Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп. Он
был и мёртвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполнен-
ное силы и непобедимого для жён очарованья, всё ещё выражало чуд-
ную красоту; чёрные брови, как траурный бархат, оттеняли его по-
бледневшие черты. «Чем бы не козак был? — сказал Тарас. — И станом
высокий, и чернобровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка
в бою! Пропал, пропал бесславно, как подлая собака!»
—    Батько, что ты сделал? Это ты убил его? — сказал подъехавший
в это время Остап.
Тарас кивнул головою.
Пристально поглядел мёртвому в очи Остап. Жалко ему стало брата,
и проговорил он тут же:
—    Предадим же, батько, его честно земле, чтобы не поругались бы
над ним враги и не растаскали бы его тела хищные птицы.
—    Погребут его и без нас! сказал Тарас. —1 Будут у него плакаль-
щики и утешницы!
И минуты две думал он, кинуть ли его на расхищенье волкам-
сиромахам или пощадить в нем рыцарскую доблесть, которую храб-
рый должен уважать в ком бы то ни было. Как видит, скачет к нему
на коне Голокопытенко: «Беда, атаман, окрепли ляхи, прибыла на
подмогу свежая сила!..»
Не успел сказать Голокопытенко, скачет Вовтузенко: «Беда, ата-
ман, новая валит еще сила!..»
Не успел сказать Вовтузенко, Пысаренко бежит уже без коня:
«Где ты, батьку? Ищут тебя козаки. Уж убит куренной атаман Невы-
лычкий, Задорожный убит, Черевиченко убит. Но стоят козаки, не
хотят умирать, не увидев тебя в очи: хотят, чтобы взглянул ты на них
перед смертным часом».
«На коня, Остап!» — сказал Тарас и спешил, чтобы застать ещё ко-
заков, чтобы поглядеть ещё на них и чтобы они взглянули перед смер-
тью на своего атамана. Но не выехали они ещё из лесу, а уж неприя-
тельская сила окружила со всех сторон лес, и меж деревьями везде по-
казались всадники с саблями и копьями.
«Остап!.. Остап, не поддавайся!..» — кричал Тарас, а сам, схвативши
саблю наголо, начал честить первых попавшихся на все боки. А на
Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно,
наскочило: с одного полетела голова, другой перевернулся, отступив-
ши; угодило копьём в ребро третьего; четвёртый был поотважней,
уклонился головой от пули, и попала в конскую грудь горячая пуля,
вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и задавил под собою
всадника. «Добре, сынку!.. Добре, Остап!.. — кричал Тарас. — Вот я
следом за тобою!..» А сам всё отбивался от наступавших. Рубится и
бьётся Тарас, сыплет гостинцы тому и другому на голову, а сам гля
дит всё вперед на Остапа, и видит, что уже вновь схватилось с Остапом
мало не восьмеро разом. «Остап!.. Остап, не поддавайся!..» Но уж одо
левают Остапа; уже один накинул ему на шею аркан, уже вяжут, ужо
берут Остапа. «Эх, Остап, Остап!.. — кричал Тарас, пробиваясь к не
му, рубя в капусту встречных и поперечных. — Эх, Остап, Остап!..»
Но, как тяжёлым камнем, хватило его самого в ту же минуту. Всё
закружилось и перевернулось в глазах его. На миг смешанно сверкнули
перед ним головы, копья, дым, блески огня, сучья с древесными лис
тьями, мелькнувшие ему в самые очи. И грохнулся он, как подруб
ленный дуб, на землю. И туман покрыл его очи.
X
—    Долго же я спал! — сказал Тарас, очнувшись, как после трудно
го хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы.
Страшная слабость одолевала его члены. Едва метались пред ним сте-
ны и углы незнакомой светлицы. Наконец заметил он, что перед ним
сидел Товкач и, казалось, прислушивался ко всякому его дыханию.
«Да, — подумал про себя Товкач, — заснул бы ты, может быть, и
навеки!» Но ничего не сказал, погрозил пальцем и дал знак молчать.
—    Да скажи же мне, где я теперь? — спросил опять Тарас, напря-
гая ум и стараясь припомнить бывшее.
—    Молчи ж! — прикрикнул сурово на него товарищ. — Чего тебе
ещё хочется знать? Разве ты не видишь, что весь изрублен! Уж две
недели, как мы с тобою скачем, не переводя духу, и как ты в горячке
и жару несёшь и городишь чепуху. Вот в первый раз заснул покойно.
Молчи ж, если не хочешь нанести сам себе беду.
Но Тарас всё старался и силился собрать свои мысли и припомнить
бывшее:
—    Да ведь меня же схватили и окружили было совсем ляхи? Мне
ж не было никакой возможности выбиться из толпы?
—    Молчи ж, говорят тебе, чёртова детина! — закричал Товкач сер-
дито, как нянька, выведенная из терпения, кричит неугомонному
повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно
того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, ну, и
будет с тебя! Нам ещё немало ночей скакать вместе! Ты думаешь, что
пошёл за простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи
червонных.
А Остап? — вскрикнул вдруг Тарас, понатужился приподнять-
ся и вдруг вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его и что
он теперь уже в ляшских руках. И обняло горе старую голову. Сорвал
и сдёрнул он все перевязки ран своих, бросил их далеко прочь, хотел
громко что-то сказать и вместо того понёс чепуху; жар и бред вновь
овладели им, и понеслись без толку и связи безумные речи. А между
тем верный товарищ стоял перед ним, бранясь и рассыпая без счёту
жестокие укорительные слова и упрёки. Наконец схватил он его за
ноги и руки, спеленал, как ребёнка, поправил все перевязки, увернул
его в воловью кожу, увязал в лубки и, прикрепивши верёвками к сед-
лу, помчался вновь с ним в дорогу. — Хоть неживого, да довезу тебя!
11с* попущу, чтобы ляхи поглумились над твоею козацкою породою,
па куски рвали бы твоё тело да бросали его в воду. Пусть же, хоть и
будет орёл высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой наш
орёл, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли. Хоть
неживого, а довезу тебя до Украйны!
Так говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и при-
вёз его, бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся
он лечить его неутомимо травами и смачиваниями. Лекарства ли или
своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал
на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать,
как глубоко когда-то был ранен старый козак. Однако же заметно
стал он пасмурен и печален. Три тяжёлые морщины насунулись на
лоб его и уже больше никогда не сходили с него. Оглянулся он теперь
вокруг себя: всё новое на Сечи, все перемёрли старые товарищи. Ни
одного из тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство. И те,
которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не
было давно: все положили головы, все изгибли, кто, положив на
самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья среди крым-
ских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора; и самого
прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых
товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая
сила. Слышал он только, что был пир сильный, шумный пир: вся
перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили
гости и слуги все дорогие кубки и сосуды, и смутный стоит хозяин до-
ма, думая: «Лучше б и не было того пира». Напрасно старались занять
и развеселить Тараса; напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя
по два и по три, расславляли его козацкие подвиги. Сурово и равно-
душно глядел он на всё, и на неподвижном лице его выступала неуга-
симая горесть, и, тихо, понурив голову, говорил он: «Сын мой! Остап
мой!»...
И не выдержал, наконец, Тарас. «Что бы ни было, пойду разве-
дать, что он: жив ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его?
Разведаю во что бы ни стало!»...
XI
...Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, не-
трудно было отыскать: народ валил туда со всех сторон. ...Толпа
вдруг зашумела, и со всех сторон раздались голоса: «Ведут... ведут!.,
козаки!..»
Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у
них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то
тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и бол-
тались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись
народу. Впереди всех шёл Остап.
Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что
было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни
одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап
остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжёлую чашу.
Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнёс громко: «Дай же,
Боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали, нечести-
вые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни
одного слова!»
После этого он приблизился к эшафоту.
«Добре, сынку, добре!» — сказал тихо Бульба и уставил в землю
свою седую голову.
Палач сдёрнул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги н
нарочно сделанные станки, и... Не будем смущать читателей карти-
ною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были
порождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вёл
ещё кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней
душою, не чуя человечества... Остап выносил терзания и пытки, как
исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали
перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их по-
слышался среди мёртвой толпы отдалёнными зрителями, когда
панянки отворотили глаза свои, — ничто, похожее на стон, не вырва-
лось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив
голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только
говорил: «Добре, сынку, добре!»
Но когда подвели его к последним смертным мукам, казалось, как
будто стала подаваться его сила. И повёл он очами вокруг себя: Боже,
всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких
присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и
сокрушений слабой матери или безумных воплей супруги, исторгаю-
щей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть
твёрдого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил
при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи:
—    Батько! где ты? Слышишь ли ты?
—    Слышу! — раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион
народа в одно время вздрогнул. Часть военных всадников бросилась
заботливо рассматривать толпы народа... Но Тараса уже... не было:
его и след простыл.
XII
...А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком,
выжег восемнадцать местечек, близ сорока костёлов и уже доходил до
Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие и
лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые
меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили
и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых.
«Ничего не жалейте!» — повторял только Тарас... И такие поминки
но Остапе отправлял он в каждом селении, пока польское правитель-
ство не увидело, что поступки Тараса были побольше, чем обыкновенное
рпзбойничество, и Потоцкому поручено было с пятью полками поймать
непременно Тараса.
Шесть дней уходили козаки просёлочными дорогами от всех пре-
следований; едва выносили кони необыкновенное бегство и спасали
козаков. Но Потоцкий на сей раз был достоин возложенного поручения;
иеутомимо преследовал он их и настиг на берегу Днестра, где Бульба
занял для роздыха оставленную развалившуюся крепость.
Над самой кручей у Днестра-реки виднелась она своим оборван-
ным валом и своими развалившимися останками стен. Щебнем и раз-
битым кирпичом усеяна была верхушка утёса, готовая всякую минуту
сорваться и слететь вниз. Тут-то, с двух сторон, прилеглых к полю,
обступил его коронный гетьман Потоцкий. Четыре дня бились и боро-
лись козаки, отбиваясь кирпичами и каменьями. Но истощились
запасы и силы, и решился Тарас пробиться сквозь ряды. И пробились
было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быс-
трые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и
вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька
досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыски-
вать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях,
и на суше, и в походах, и дома. А тем временем набежала вдруг ватага
и схватила его под могучие плечи. Двинулся было он всеми членами,
но уже не посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его
гайдуки1. «Эх, старость, старость!» — сказал он, и заплакал дебелый
старый козак. Но не старость была виною: сила одолела силу. Мало не
тридцать человек повисло у него по рукам и по ногам. «Попалась
ворона! — кричали ляхи. — Теперь нужно только придумать, какую
бы ему, собаке, лучшую честь воздать». И присудили, с гетьманского
рпзрешения, сжечь его живого в виду всех. Тут же стояло нагое дерево,
вершину которого разбило громом. Притянули его железными цепями
к древесному стволу, гвоздём прибили ему руки и, приподняв его
повыше, чтобы отовсюду был виден козак, принялись тут же раскла-
дывать под деревозк костёр. Но не на костёр глядел Тарас, не об огне
он думал, которым собирались жечь его; глядел
        он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались
    козаки: ему с высоты всё было видно, как на
    ладони. «Занимайте, хлопцы, занимайте ско-
    рее, — кричал он, — горку, что за лесом: туда
не подступят они!» Но ветер не донёс его слов. «Вот, пропадут, пропа-
дут ни за что!» — говорил он отчаянно и взглянул вниз, где сверкал
Днестр. Радость блеснула в очах его. Он увидел выдвинувшиеся из-за
кустарника четыре кормы, собрал всю силу голоса и зычно закричал:
«К берегу! к берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что
налево. У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не было погони!»
На этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были услы-
шаны козаками. Но за такой совет достался ему тут же удар обухом по
голове, который переворотил всё в глазах его...
Когда очнулся Тарас Бульба от удара и глянул на Днестр, уже ко-
заки были на челнах и гребли вёслами; пули сыпались на них сверху,
но не доставали. И вспыхнули радостные очи у старого атамана.
—    Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте
меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь, да хорошенько по-
гуляйте!..
А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разо-
стлался пламенем по дереву... Да разве найдутся на свете такие огни,
муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
Немалая рока Днестр, и много на ней заводьев, речных густых ка-
мышей, отмелей и глубокодонных мест; блес-
тит речное зеркало, оглашённое звонким яча-
ньем1 лебедей, и гордый гоголь2 быстро несётся
по нём, и много куликов, краснозобых курухта-
нов3 и всяких иных птиц в тростниках и на
побережьях. Козаки живо плыли на узких
двухрульных челнах, дружно гребли вёслами,
осторожно минали отмели, всполашивая поды-
мавшихся птиц, и говорили про своего атамана.
ЭТО ИНТЕРЕСНО
Сохранились свидетельства о том, как сам Гоголь читал свою
повесть «Тарас Бульба» и какое впечатление произвело его чтение
на слушателей.
Однажды собрались у писателя И. И. Панаева несколько чело-
век слушать «Тараса Бульбу». Был среди них и немолодой уже
учитель Первой Петербургской гимназии Василий Иванович Кре-
четов. Его так поразила повесть Гоголя, что во время чтения он
все время вскакивал, восклицая:
—    Да это шедевр... это сила... это мощь... это... это...
—    Ах, да не перебивайте, Василий Иванович! — кричали другие.
Но Кречетов не мог удержаться, вскакивал и перебивал чтение
восторженными восклицаниями. А когда оно кончилось, сказал
Панаеву:
—    Это, батюшка, такое явление... сам старик Вальтер Скотт
подписал бы охотно под этим «Бульбою» своё имя... Это уж талант
из ряда вон... Какая полновесность, сочность в каждом слове...
По Н. Марченко
ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ 03
•    ПОДЕЛИМСЯ ПЕРВЫМИ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ
1.    «...Какая кисть, широкая, размашистая, резкая, быстрая! Какие краски,
яркие и ослепительные!.. И какая поэзия, энергическая, могучая, как эта
Запорожская Сечь», — воскликнул Виссарион Белинский, прочитав «Та-
раса Бульбу» Гоголя. А чем захватило вас, юных граждан независимой
Украины, чтение этой повести?
2.    Какими предстали перед вами герои Запорожской Сечи? Какие страницы
славной истории казачества, описанные Гоголем, оставили самое сильное
впечатление?
•    УГЛУБИМСЯ В ТЕКСТ ПОВЕСТИ
З.Чем интересно начало понести? Какими иы видите Тараса Вульбу, его
сыновей и их мать на первых её страницах?
4.    Какие    характеристики даёт автор Тарасу Бульбе, Остапу и Андрию, на
что обращает внимание читателей, как выражает своё отношение к героям?
5.    Интерьер (от франц. interieur — внутренний) — в литературе: описание
внутренней обстановки жилища. Прочитайте выразительно описание
светлицы в доме Тараса Бульбы. Какие мысли об укладе жизни казачьего
атамана вызывает у читателя её интерьер?
6.    Перечитайте описание степи (глава II). Отчего при виде степи сердца
казаков «встрепенулись, как птицы»?
7.    Как характеризует самого Гоголя созданный им поэтический образ укрп
инской степи? Каковы художественные достоинства её описания?
8.    Какими    были нравы и неписаные законы Запорожской Сечи? Почему
автор с радостью и восторгом восклицает: «Так вот она Сечь! Вот то
гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы!»?
9.    Как    создает Гоголь образы запорожцев? Какие художественные детали,
изобразительные средства языка использует при этом? Прочитайте выр»
зительно соответствующие описания в тексте.
10.    Почему казаки выбрали Тараса Бульбу своим наказным атаманом? Кшс
подтверждали они свою верность узам товарищества?
11.    Как показывает Гоголь воинскую доблесть и героизм казаков в первом и
во втором боях под городом Дубно? Чем похожи казаки в его изображе
нии на былинных богатырей? Включите в свои ответы выразительное
чтение отрывков из текста повести.
12.    Каким образом усиливает автор впечатление читателя, описывая второ))
бой под городом Дубно?
13.    Чем закончилась битва под городом Дубно для Тараса, Остапа и Андрия?
Почему в последние минуты своей жизни Остап вспоминает отца и обра
щается к нему?
14.    В какие моменты проявилось величие духа Тараса Бульбы?
15.    Назовите выражения из текста повести, которые стали крылатыми.
16.    Писатель Викентий Вересаев писал: «Для повести «Тарас Бульба» Гоголь
пользовался сочинениями по истории, быту и нравам казачества... Но
еще больше пользовался Гоголь для этой повести украинскими песнями.
Вся повесть пропитана духом этих песен, стиль её совершенно песенный,
и текст прямо просится на переложение в былинный стих».
В чём перекликаются украинские народные думы, с которыми вы позна
комились на уроках украинской литературы, и повесть Гоголя «Тарас
Бульба»? (Подготовьте развёрнутый ответ на вопрос.)
Для самостоятельной работы
17.    Подготовьте выразительное чтение отрывков из повести: описание степи
(гл. II), битва иод городом Дубно (гл. VII, IX).
18.    Выучите наизусть один из текстов: речь о товариществе (гл. IX), смерть
Тараса Бульбы (гл. XII).
19.    Подготовьте устную сравнительную характеристику Остапа и Андрия.
20.    Напишите сочинение на тему «Тарас Бульба — главный герой одноимён-
ной повестиН. В. Гоголя».
ДЛЯ ДИСКУССИИ
21.    Почему Андрий не смог сблизиться с товарищами по борьбе и стал измен-
Для будущих филологов
Установите, кто из известных русских и украинских художников иллю-
стрировал повесть Гоголя «Тарас Бульба», и подготовьте об этом сообще-
ние.

Ciмaкoвa Л. А. Література: Підручник для 7 кл. загальноосвітніх навчальних закладів з російською мовою навчання. — К.: Вежа, 2007. 288 с.: іл. — Мова російська.

Прислано читателями из интернет-сайта

Содержание урока
 конспект урока и опорный каркас
 презентация урока
 интерактивные технологии 
 акселеративные методы обучения

Практика
 тесты, тестирование онлайн
 задачи и упражнения 
 домашние задания
 практикумы и тренинги
 вопросы для дискуссий в классе

Иллюстрации
 видео- и аудиоматериалы
 фотографии, картинки 
 графики, таблицы, схемы
 комиксы, притчи, поговорки, кроссворды, анекдоты, приколы, цитаты

Дополнения
 рефераты
 шпаргалки 
 фишки для любознательных 
 статьи (МАН)
 литература основная и дополнительная
 словарь терминов

Совершенствование учебников и уроков
 исправление ошибок в учебнике
 замена устаревших знаний новыми 

Только для учителей
 календарные планы
 учебные программы
 методические рекомендации  
 обсуждения

 Идеальные уроки-кейсы

Если у вас есть исправления или предложения к данному уроку, напишите нам.

Если вы хотите увидеть другие корректировки и пожелания к урокам, смотрите здесь - Образовательный форум.